Шрифт:
Закладка:
Научно-фантастическое кино, напротив, сохранило присущий жанру философский посыл, необязательно при этом перенося действие в космическое пространство. Показательным и весьма оригинальным примером тому служит фильм А. Зельдовича «Мишень» (2011). Здесь были сплавлены воедино все характерные для советской научной фантастики бинарные оппозиции: аксиологическая антитеза советского освоения космоса и американской его колонизации (как в «Небо зовет» и «Мечте навстречу»); жизнеутверждающая и прогрессивная коммунистическая утопия, противопоставленная упадочной и пустопорожней пляске американского капитализма; символический контраст между сонным покоем российской глубинки и неведомой, но манящей космической тьмой (как в «Таинственной стене» и «Солярисе»). Все это производило чрезвычайно тревожный эффект. По сюжету в 2020 году группа «до неприличия» богатых москвичей – министр природных ресурсов Виктор (Максим Суханов), его скучающая жена Зоя (Джастин Уодделл), ее будущий любовник, высокопоставленный таможенный чиновник Николай (Виталий Кищенко) и ее брат, шоумен Митя (Данила Козловский) с подругой Анной (Даниэла Стоянович) – отправляется на Алтай, соседствующий с Монголией горный массив, считающийся «самым чистым местом на Земле». Конечным пунктом маршрута предполагался некий советский радиационный прибор – «накопитель космических частиц», называемый среди местных просто «мишенью», – о котором ходили слухи, что он дает вечную молодость. Нетрудно догадаться, что омоложение не стало для героев противоядием от скуки и не даровало вечной любви. Оно лишь подстегнуло без того бурлившие в них страсти (отсюда обилие постельных сцен) и заставило обратиться к философским вопросам, пронизывающим всю историю русской мысли и литературы[89], – вопросам об идеальном общественном порядке, свободе личности и природе этики.
В контексте нашей темы – восприятия и отражения будущего космической эры в советском и постсоветском кино – «Мишень» можно интерпретировать как крушение утопического идеала прогресса, предполагавшего, что развитие технологий и улучшение бытовых условий будет сопровождаться эволюцией социума и индивидуума, венцом которой станет более нравственный, сострадательный и рациональный человек. Одновременно здесь рушились и антиутопические прогнозы, гласившие, что идеальный общественный порядок возможен только при тоталитарном правлении, которому нет дела до блага человека. Оба тезиса рассматриваются в фильме в контексте неолиберального капитализма российского типа, то есть частично регулируемой государством экономики, предоставляющей идеологически лояльным структурам гораздо больше возможностей, чем оппозиции, и поощряющей развитие общества, раздираемого экономическим и социальным неравенством. Такие противоречия, проницательно предупреждают авторы фильма, никогда не будут разрешены через материалистические устремления привилегированных слоев, несмотря на все благие намерения и идеалистические рассуждениями об общественном устройстве. Ведь герои по натуре вовсе не «плохие» люди, и никто из них не вынашивает злокозненных планов. Просто они слишком недальновидны, чтобы воспользоваться обретенной молодостью в более благородных целях, чем удовлетворение сиюминутных желаний, и слишком импульсивны, чтобы перестать действовать по велению похоти, ревности или гнева.
Фильм «спустил на Землю» позднесоветские утопии, перенеся их в условия ближайшего земного постсоветского будущего, изображенного куда реалистичнее, чем будущее в фантастике «ближнего прицела». Создатели «Мишени» не отмахиваются от предположения, что будущее может представлять собой вечное моральное разложение горстки богачей, – и в таком будущем, конечно, нет никакой надобности осваивать космос. Более того, с этой точки зрения и в контексте поздне- и постсоветских размышлений о космической эре, таких, например, как «Кин-дза-дза!» Данелии, советский космический утопизм прошлого представляется социально заманчивой уловкой, умышленно нацеленной именно на такой результат – постгуманистическое нескончаемое процветание избранной богатой и влиятельной верхушки, а вовсе не всеобщее равенство возможностей и перспектив.
Однако самое странное в «Мишени» то, что антиутопические ориентиры фильма соответствовали базовым социальным ориентирам советских утопий (см. предыдущие главы). В «Мишени» до грани краха доведена сама зависимость подобных утопий не только от тоталитарных режимов, но и от самих людей – людей, чье мировоззрение основывается на определенной возрастной иерархии, традиционном гендерном разделении и вере в лучшее, более справедливое будущее, достижимое через личный и технический прогресс. В отличие от привычных антиутопий, где на первый план выдвинута борьба просвещенных интеллектуалов с репрессивным режимом, здесь все внимание сосредоточено на людях среднего интеллекта, тех, кому этот режим позволил процветать, поскольку они исправно следовали идеологически заданным параметрам в карьере, интимной жизни и электоральном поведении. Герои фильма – люди вполне состоявшиеся, образованные, успешные и влиятельные, обладающие достаточными ресурсами для реализации любых желаний. По сути, это повзрослевшие дети из советской подростковой фантастики, выплеснутые в постсоветский мир и столкнувшиеся с капиталистическим будущим, исполненным манящих возможностей.
При подобной экстраполяции в «Мишени» можно увидеть серьезную критику как советской детско-юношеской кинофантастики, так и рассмотренных в главе 2 соцреалистических произведений. В частности, «Мишень» наглядно демонстрирует, что утопии прошлого полностью игнорировали эмоциональный фактор и его влияние на человека. Это помогает нам заметить в соцреалистических советских утопиях (см. главу 2) образ космического будущего как средство обуздания аффективных реакций на повседневные ситуации. Это был прием одновременно риторический и мнемонический, побуждавший зрителя не реагировать чересчур эмоционально на личные неурядицы, а сэкономленные силы вложить в ударный труд во имя всеобщего будущего. В то же время образ грядущей коммунистической утопии служил внутридиегетическим приемом, привносившим в эмоционально стерильные сюжеты необходимое чувство сплоченности: подразумевалось, что в условиях коммунистической утопии общество пребывает в такой гармонии, что все чувства переживаются коллективно и направлены в русло социального прогресса, а не личного удовлетворения. Этот посыл оспаривался как в «Таинственной стене», «Солярисе», «Петле Ориона» и «Звездном инспекторе», о которых шла речь в предыдущих главах, так и в перестроечной фантастике, которой была посвящена эта глава: в центре всех этих фильмов неизменно стоят внутренние метания и переживания героев. Вместе с тем их труднее напрямую соотнести с советским молодежным научно-фантастическим кино, чем «Мишень», – хотя бы потому, что герои последней определенно принадлежат к поколению детей, выросшему на «Большом космическом путешествии», «Москве – Кассиопее» и «Через тернии к звездам».
Глава 7
Провинция «Земля»: образ космоса в российском кинематографе
Оглянуться на Землю с высоты и взглянуть извне
Если в предшествующих главах формирование культурной памяти о космической эре рассматривалось сквозь призму научной фантастики, которая служит дидактическим, мнемоническим и образным средством, то в последних двух главах я постараюсь заглянуть «по ту сторону зеркала». Рассматривая вопрос беллетризации космической эры «в ретроспективе», я обращаюсь к точке пересечения научной фантастики как пространства создания «прошлого будущего» и исторической драмы как пространства его отражения. Каким образом мечты о прошлом преломляются, преобразуются и реинтегрируются в образы этого прошлого в настоящем и проекции его на будущее? Здесь необходимо отметить, что в последнее десятилетие (2010–2020) обращения постсоветской поп-культуры к советской истории освоения космоса все больше привлекают внимание исследователей. Существует достаточно единодушное мнение о том, что первая волна постсоветского переосмысления мифологизированной истории советской космической программы включала в себя множество образчиков постмодернистской деконструкции, призванной подвергнуть критике ушедшую политическую систему и ее основополагающие мифы [Strukov, Goscilo 2016]. В то же время многие исследователи отмечают, что даже в таких возвращениях к различным аспектам советской программы и космической гонки присутствует некий ностальгический элемент: тоска по утраченной мечте о коммунистическом будущем, идеализация хрущевской оттепели, тех или иных сторон советской повседневной жизни и т. д. [Бойм 2013; Rogatchevski 2011: 251–265; Siddiqi
