– Это как господня милость, – проговорил мужик с сивой бородой и с сизо-багровым, нависшим над губой носом. – Похочет господь, даст на поля водицы, а не похочет – так и обсохнут.

– Я к тому, что, мол, снега большие были.

– Снега это опять же по божьему соизволению, – продолжал тот же красноносый старик. – А как прогневается на нас господь, так вода враз и усохнет. Всё по грехам нашим.

– И то, Пафнутьич, вовсе заворовался народ, – заверещала старая бабка с высокой клюкой и кошолкой на сгорбленной спине. – На Николу вешнего наш престол, а храм-то божий у нас – срам глядеть, покосился вовсе, того и гляди – рухнет. Никола-то, чай, господу жалится. А у нас и думки нет.

– Завела, старая! – с досадой оборвал мужик с телегой. – Много ты понимаешь! Чай, церкву-то боярин чинит.

– А где он, боярин-то наш? – вмешался красноносый старик. – Кой год и не бывал.

– А ты что? Ай соскучил? – перебил его молодой парень. – Давно лозы не пробовал.

– Ату тебя, непутевый! – сердито огрызнулся старик.

– А вы чьи будете? – спросил Невежка мужика с телегой.

– Телятевского князя, – охотно отозвался мужик, забыв свое столкновение с Невежкой и Михайлой. – Сказывают, в Туле наш боярин, воевода он. Все в походе. И наших с им немалое число.

– А с кем же воюет он? – спросил Михайла.

– Да кто его знат. Сказывали, будто как Дмитрий Иваныча не вовсе убили на Москве, так за него будто. А нам это ни к чему.

– Как так – ни к чему! – с возмущением вскрикнул Михайла. – Дмитрий-то Иваныч – аль не слыхали? – волю холопам сулит дать. А Шуйский, он боярскую руку тянет.

– Во-олю? – недоверчиво протянул мужик. – Врет, чай. Ай отступятся бояре?

– Кака там воля, – сердито пробормотал красноносый старик. – Улита едет… а поколь воюют, гляди, под Калугой все поля вытоптали. А с кого взыск? Все с нас же. С чего хошь оброк плати.

– А чего про Дмитрия Иваныча слыхать? – спросил Михайлу парень.

– Идет, сказывают. Вот мы… – начал было оживленно Михайла.

Но тут как раз барка стукнулась носом в берег, стоявшие в барке попадали друг на друга, а Невежка дернул Михайлу за полу, шепнув ему:

– А ты помалкивай, целей будем, – и потащил его к носу, чтоб поскорей выбраться на землю.

На берегу все разбрелись в разные стороны, и Михайла с Невежкой, ведя в поводу лошадь, зашагали следом за мужиком, собравшимся на свадьбу в Бобрыху.

Дальше все было спокойно, точно и войны никакой не шло.

Одну за другой обходили они тихие деревеньки: Кутьково, Хованское, Плястово, Пчельню, Павшино. Кое-где мелькала у пруда или за рощей боярская усадьба.

Мужики выезжали с сохами в поле пахать, и толки были больше про то, что весна нонче дружная, и сев будет хороший. Приказчики объезжали поля, покрикивали на холопов, хлестали кнутом зазевавшегося парня; тот, почесываясь, хватался за соху и срывал злобу на тощей кляче.

Михайла и Невежка вспоминали Княгинино. Там уж тоже, верно, шла пахота, а они вон бог знает где шлепают по чужим полям, разыскивая неведомого им князя Шаховского.

Глядя на пахавших мужиков, Невежка становился все задумчивей и мрачней. Иногда он останавливался и долго смотрел вслед шедшему за сохой мужику. Раз он вдруг свернул с дороги и бросился догонять пахавшего мужика, не слушая окриков Михайлы.

Догнав мужика, он схватил его за рукав и возбужденно заговорил:

– Эй ты, дядя, гляди, конь-то у тебя на левую переднюю припадает. Поглядел бы, – може, шип попал. Вытянешь – заживет, а ну как в самую пахоту охромеет.

Мужик поглядел на медленно шагавшую лошадь, потом с удивлением перевел глаза на Невежку.

– А и то припадает, – сказал он. – А мне и невдомек. И как это ты доглядел?

Он остановил лошадь, подошел к ней, поднял левую ногу и с торжеством вытащил острый камешек.

– Ну, спасибо тебе, добрый человек, – сказал он, – не ровен час и охромела бы не в пору.

Невежка вернулся на дорогу сияющий, точно он вылечил собственную лошадь.

Вечером третьего дня, когда до Тулы оставалось не больше десяти верст и они последний раз присели на обочину дороги отдохнуть, Невежка вдруг как-то смущенно сказал Михайле:

– Михалка, а Михалка! Може, ты того… один до князя доберешься…

– А ты чего ж? – с удивлением спросил Михайла.

– Да я вот раздумался. Кабы ты мне своего чалого дал? Тебе князь за верную службу другого коня выдаст.

– Ну, а тебе на что?

– А я б на ём, на чалом-то, на полночь бы поворотил да так бы и ехал все до самых до наших мест.

– Да ты что, Невежка! – перебил его Михайла. – Экую путину мы отмахали, чтоб воли добыть. Може, теперь скоро уж, а ты…

– Да где скоро-то, Михалка, – огорченно проговорил Невежка. – Гляди, люди засев берутся, а я… Где ж бабе-то моей одной… а? Ерема-то сбежал, не сказывал я тебе. Как снег сошел, так он говорит: «Невмоготу мне, братцы, и не держите лучше. Надо ко своим местам». Ну, мы видим, извелся старик, – покрыли его. Пущай, бог с им, пробирается.

– Так ведь управитель с него три шкуры спустит, – с досадой сказал Михайла.

– Чего будешь делать. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Всё у своего места.

– Ну, и бог с им, с Еремой. Какой с него воин? – проговорил Михайла. – А ты, Невежка, чай, смекаешь, за что мы поднялись. Доберешься до дому, вновь в ту же петлю лезть. А тут, коли и головы сложим, так по крайности за волю.

– Головы-то сложим, а воля-то – бог ее ведает. Може, тот Дмитрий, как на царство сядет, так про нас и думки у него не будет.

– Полно ты, Невежка! Иван Исаич говорил: богом ему Дмитрий Иваныч клялся, как на Москву придет, первым делом холопам волю даст. Нельзя тому статься, чтоб не сдержал. Да Иван Исаич голову ему срубит. Идем, Невежка! Как это я без тебя ворочаться буду? Что нашим деревенским скажу? Да они все разбегутся. Ну, хоть в Тулу пойдем. Коли ничего не добьемся, как назад ворочаться будем, я тебя держать не стану. И чалого отдам.

– Ну, мотри, Михалка. Уговор лучше денег. Отпустишь, стало быть? Давай когда так, садись на чалого, а я впробежку. Гляди, то, видно, город видать. И стены кругом. А речушка-то Упа скрозь течет. По крайности за водой недалеко ходить. Не то, что в Нижнем – город где, а реки где. Нам бы догадаться в Пчельне али в