Шаховской усмехнулся.

– Вот ты про что! Даст, ведомо, даст! Только бы нам Шуйского согнать и на Москву пробраться, тотчас всем холопам волю дадим. Так всем и сказывай.

Михайла посветлел.

– Ну, коли волю посулит, подымется весь народ, уж про то что и молвить. Верно я говорю, Невежка? – обернулся Михайла к спутнику.

– Вестимо, за волю кажный холоп биться станет, – проговорил Невежка довольно угрюмо. – Едем, что ль, Михалка, – прибавил он нетерпеливо.

– Ладно, идите на задний двор, там вам конь готов и запасу в дорогу я велел дать. Торопите лишь Иван Исаича, скажите – его только и ждем, чтоб на Москву итти.

Михайла кивнул, и они с Невежкой, поклонившись низко Шаховскому, быстро обогнули дом. На заднем дворе они нашли и своего коня и нового. Стряпуха вынесла им довольно большой мешок и сказала, что положила им хлеба, пирог и жареного гуся. Михайла с Невежкой переглянулись. Такой снеди они и не видывали. Сказав спасибо, они сели на коней и поскакали.

У городских ворот стоял теперь караул, и Михайлу спросили, кто он такой и куда едет.

Но когда Михайла показал грамоту Шаховского за его печатью, их сразу же пропустили.

Теперь, когда оба они были на лошадях, они смело могли на второй день добраться до Калуги – только бы Ока не подвела.

Не успели они отъехать от городских ворот, как Невежка придержал лошадь и обратился к Михайле:

– Михалка, слышь, може, отпустишь меня до дому? А?

Михайла натянул поводья и удивленно посмотрел на Невежку.

– Да ты что, Невежка? Аль не слыхал, что князь говорил? Вот придет сюда Иван Исаич и враз на Москву ударят. Войска-то у них, гляди, сила какая.

– Так-то оно так, Михалка, а думаешь, тот царевич – Пётра, что ль, его зовут? – и впрямь волю нам даст? Ему, гляди, лишь бы пображничать.

– Полно ты, Невежка! Молод он, ну и гуляет. Как на царство сядет, остепенится, чай. Да и пошто он? Придет же Дмитрий Иваныч. Слыхал? Сам он того племяша вызывал. Вместях они, стало быть. Да и Шаховской князь коло них. Да и Иван Исаич наш. Тот уж не выдаст!

– Иван Исаич, ведомо, не выдаст. Сам из холопов, – согласился Невежка. – А все раздумаешься порой. Забрели мы бо знат куда, а будет ли прок, как знать?

– А ты не раздумывай, Невежка. Иван Исаич, чай, не ме́не нашего понимает, идет же. Вовсе по-новому у нас жизнь пойдет. Аль не хочешь? Чего там, Невежка, скачем живей, а там с Иван Исаичем враз на Москву. Шуйскому-то порастрясем пузо.

Михайла ударил лошадь, Невежка покачал головой, но все-таки поскакал за ним.

XV

Первый вечер и на дороге и в тех деревнях, которые они проезжали, все было так же тихо. Заночевали они в Павшине, на берегу Упы.

Но дальше, на второй день, стало заметно, что жители не спокойны. В деревнях у околиц толпился народ, переговаривались, всматривались в даль, куда ехали Михайла с Невежкой. Кое-где их окликали и предупреждали, чтоб они лучше переждали – не тихо там, впереди. Слышно, бой идет. Телятевский князь с царскими воеводами бьется. Михайла после того только сильней подгонял своего резвого конька, так что Невежка с трудом поспевал за ним.

Около полудня навстречу им показался всадник. Он изо всех сил гнал коня, но сам как-то шатался в седле. Когда он подскакал ближе, Михайла заметил, что правая рука у него болтается и весь рукав пропитан кровью.

– Ты отколь? – окликнул его Михайла.

– С Пчельни. Побили мы их там, сметы нет, – ответил он хвастливо, хоть и слабым голосом. – Ай-яй! – застонал он, приподымая левой рукой правую. – Дьявол долгополый рубнул меня, чуть руку напрочь не отсек, а сам наутек. Я было за им, а конь-то мой как поворотит, да взад. Думаю, до деревни доскачу, бабка там какая травки приложит да пошепчет, кровь-то уймется, я и догоню наших.

– Вот деревня, Брыкино, кажись, держи туда. А далече до Пчельни-то? – спросил Михайла.

– Недалече, вон по-за той рощей сразу увидаете.

Михайла опять погнал лошадь. Как только дорога вошла в рощу, они сразу заслышали какие-то звуки, которых раньше не слышно было. Точно роща стонала и охала. День уже клонился к вечеру, набежали тучи, в роще было сумрачно. Не проехали они и десятка сажен, как Невежка дернул Михайлу за полу и, придерживая лошадь, испуганно зашептал ему:

– Слышь ты, Михалка, нечисто тут, лес-то, может, заговоренный какой. Аль не слышишь? Воет, окликает. Не иначе как лесовик тут озорует. Может, душит кого. Чуешь? Чуешь?

Из леса, в самом деле, неслись какие-то стоны, какое-то неясное бормотанье.

– Погодь ты! – отстранил его Михайла. – Може, и не лесовик вовсе.

Но тут Невежка крикнул:

– Гляди, гляди – ползет чего-то!

И, дернув лошадь, он круто поворотил ее назад.

Михайла, сам перепуганный, изо всех сил всматривался в землю между кустами, где, правда, шевелилось, ползло и стонало что-то большое.

– Эй ты, отзовись! – крикнул Михайла. – Чего ты?..

– Помоги, добрый человек! Помираю. Ай-яй, силушки моей нету.

– Да кто ж тебя? – спросил Михайла.

– Казаки, черти. Вовсе изрубили. Конец мой приходит…

– Царица небесная! Так ты в страженье был! – крикнул Михайла. Невежка так напугал его нечистой силой, что про сраженье он и не вспомнил. – Невежка! – крикнул он, оглядываясь, – Невежка! Какой лесовик! Раненый тут, с бою.

– Не один я тут, – охая говорил стрелец. – Перебили наших, черти окаянные, без числа. Воевод побили. Которые наутек пустились, и они, черти, за ними. Пить больно охота. Вот до леса и дополз. Ой, помираю, помоги, добрый человек!

Михайла оглянулся.

– Где ж я тебе пить-то возьму? Нету у меня. Вот хлебца, коли хошь, есть в кошеле.

Михайла достал мешок и стал развязывать. Сзади к нему робко подъезжал Невежка.

– Ты чего, Михалка? – спросил он. – Аль не лесовик?

– Какой лесовик! Стрельцов наши казаки побили, – со смехом сказал Михайла. – Ишь, приползли в лес. Гляди. Вот и стонут.

Невежка с сомненьем приглядывался к раненому, корчившемуся на земле.

– И то стрелец, – пробормотал он. – А там, гляди, казак будто.

В некотором расстоянии полз, упираясь локтем и коленом, ражий казак с нависшим на лоб чубом.

– Эй, дядя! – окликнул его Михайла. – Конь-то твой где ж? Я б тебя подсадил.

– Застрелили, черти, коня, – заговорил казак, пытаясь встать, но опять со стоном упал на землю. – Пуля ему в ухо прямо. Так и рухнул, и ногу мне, видать, сломил – не встать.

– А,