С другой стороны, оно не должно вступать в противоречие с тем фактом, что другие среды наблюдения, используемые для тестирования мужского и женского поведения, могут показать лишь немного либо вообще никаких половых отличий в области психики, имеющих функцию согласования вербальных и когнитивных элементов структуры, свойственных математической природе вселенной и вербальных элементов культурных традиций. Это согласование, на самом деле, может иметь в качестве своей главной функции коррекцию того, что дифференцирует опыт обоих полов, даже если оно, помимо этого, корректирует и интуиции, распределяющие людей по другим классам.

Дети из Беркли, Калифорния, создававшие игровые конструкции, еще приведут нас к ряду пространственных наблюдений, особенно относительно женского развития и мировоззрения. О мужчинах же я в данной работе расскажу не много: их достижения в овладении географическим пространством и научными знаниями и в распространении идей громко заявляют сами о себе и подтверждают традиционные мужские ценности.

Итак, я оставляю в стороне игровые построения мальчиков из Беркли. Разве на мировой сцене мы не наблюдаем необычайно одаренное, но в чем-то по-мальчишески детское человечество, увлеченно играющее в историю и технологию и создающее какую-то мужскую структуру, столь же простую (хотя с технологической точки зрения и сложную), как игровые построения подростков? Разве мы не замечаем, что темы игрового микрокосма мальчиков доминируют во все распространяющемся пространстве человечества: те же высота, скорость и стремление проникнуть в новые сферы; те же столкновения, взрывы — и мировая суперполиция? Между тем, женщины, обретая свою идентичность в заботе, связанной со строением их тела и потребностями их потомства, кажется, считают само собой разумеющимся, что внешнее мировое пространство принадлежит мужчинам.

* * *

Прежде чем идти далее, я должен обратиться к своему старому утверждению, что наблюдения, о которых сообщают, но которых «не ожидают, кажется, подтверждают нечто давно ожидаемое». Они способствуют прояснению многих сомнений, связанных с более ранними психоаналитическими теориями женственности. Многие первоначальные психоаналитические заключения о природе женственности находились под влиянием концепции так называемой генитальной травмы, то есть, внезапного узнавания маленькой девочкой того, что у нее нет, и никогда не будет пениса.

Предполагаемое преобладание чувства зависти у женщин, предположение, что будущий ребенок является для женщины замещением пениса, предположение, что девочка обращается от матери к отцу потому, что обнаруживает, что мать лишила пениса не только ее, но и себя; наконец, женская предрасположенность к приятию мужской агрессивности ради удовлетворения своей «пассивно-мазохистской» ориентации — все это основано на идее «травмы» и уже давно приобрело вид детально разработанных объяснений женственности.

Все эти качества в той или иной степени присущи всем женщинам, что снова и снова демонстрирует психоанализ. Однако всегда необходимо помнить, что специальный метод в условиях, которые сам же и создает, делает какие-либо истины особенно истинными, в данном случае это касается слишком вольной ассоциации скрытых обид с репрессивными травмами. Эти истины носят характер частичных истин в рамках нормативной теории женского развития, в которой они могут иметь место, чтобы соподчинять более раннюю доминанту производящих внутренних пространств.

Это влечет за собой перенос теоретического акцента проблемы утраты внешнего органа на чувство внутреннего жизненного потенциала; с ненавистного презрения к матери на солидарность с ней и другими женщинами; с «пассивного» восприятия мужской активности на целенаправленное и осведомленное занятие деятельностью, связанной с тем, что женщина обладает яйцеклеткой, маткой и вагиной; с мазохистского удовлетворения болью на способность переносить (и понимать) боль, как весьма значимый аспект человеческого опыта вообще и роли женщины в частности.

Все это присуще женщине «в полном смысле женственной», как признают в том числе и такие известные авторы, как Элен Дойч, хотя их терминология и связана преимущественно с таким психопатологическим понятием, как «мазохизм» — словом, происходящим от имени писателя австрийского происхождения[37], рассказавшего в своих сочинениях об этом виде извращения, имеющего сексуальное происхождение и удовлетворяемого посредством переживания боли (тогда как тенденция причинять боль ради сексуального удовлетворения названа по имени маркиза де Сада).

После того, как все вышеописанное стало очевидным, многие прежде разрозненные данные выстроились в единую систему. Однако клиницисту необходимо постоянно спрашивать себя, какому типу мышления может соответствовать такая терминология и такая теория развития, и почему ее принимали многие известные женщины-клиницисты. По моему мнению, это мышление восходит не только к психиатрическим началам психоанализа, но также и к исходному аналитико-атомистическому методу, которым пользуется психоанализ. В естественных науках наша способность мыслить атомистически точно соответствует природе исследуемой материи и, таким образом, приводит к ее адекватному постижению. Но когда мы применяем атомистическое мышление по отношению к человеку, то разрываем его на изолированные фрагменты, вместо того, чтобы вычленить в нем элементы, из которых он, как целое, состоит.

Действительно, когда мы смотрим на человека, находящегося в состоянии патологии, то он и в самом деле уже разорван в себе на фрагменты, так что в психиатрии атомизирующее мышление и в самом деле может столкнуться с феноменом разделенности на фрагменты; однако, оно совершает большую ошибку, рассматривая эти фрагменты как атомы.

В психоанализе, постоянно повторяем мы, подбадривая самим себя (и используя этот довод в качестве аргумента против наших оппонентов), человеческая природа может быть изучена наилучшим образом в состоянии, частичной разорванности или, по крайней мере, заметного конфликта, потому что — как мы говорили — всякий конфликт ярко очерчивает границу и высвечивает силы, которые сталкиваются на данной границе. Как об этом говорил сам Фрейд, структура кристалла становится видимой только тогда, когда кристалл разбит. Но кристалл, с одной стороны, и организм или личность человека, с другой, значительно отличаются друг от друга, ибо первый — неодушевлен, а вторые представляют собой органическое целое, которое невозможно разделить на части без уничтожения этой целостности.

Эго, в психоаналитическом смысле охранителя внутренней преемственности, покуда оно пребывает в состоянии патологий, более или менее неактивно; иначе говоря, оно утрачивает свою способность организовывать личность и опыт человека и связывать их в совместной деятельности с другими эго. До какой степени иррациональные защитные механизмы человека «легче изучать» в состоянии конфликта и изоляции, до такой степени трудно рассмотреть эго в живом взаимодействии с другими людьми. Тем не менее, я не считаю, что мы можем полностью реконструировать нормальные функции эго, исходя из понимания его расстройств, точно также, как мы не можем считать все жизненные конфликты конфликтами невротическими.

Здесь следует дать характеристику постфрейдистской позиции: комплексы и конфликты, не обнаруженные психоанализом при его первых попытках проникнуть в человеческую природу, признаются существующими; они представляют собой постоянную