спрашивать, в самом ли деле в каком-либо из названных аспектов женщина «превосходит» мужчину; но имеет смысл задаваться вопросом, сколь велико потенциальное многообразие женщины в рамках ее женственности и как она его реализует на том или ином этапе своей жизни, в тех или иных исторических или экономических условиях.

Здесь я еще раз напоминаю о физиологических основах, которые нельзя ни отрицать, ни чрезмерно выпячивать. Ибо человеческое существо, помимо обладания телом, представляет собой нечто соединяющее в себе неделимую личность и определенного члена какой-либо группы. В этом смысле изречение Наполеона, что история — это судьба, которому, как мне кажется, Фрейд стремился противопоставить свое высказывание, что судьба определена анатомией (часто просто необходимо знать, каким изречениям человек пытается противопоставить свои самые односторонние из высказываний), также представляется очень важным. Другими словами, анатомия, история и личность — это наша единая судьба.

Мужчины, конечно, могут брать на себя и разделять некоторые чисто женские заботы: каждый пол обладает способностью чувствовать заботы другого пола и выражать его интересы. Ибо точно так же, как реальные женщины таят в себе вполне правомерную, но равным образом и компенсационную, мужественность, так и реальные мужчины могут обладать качествами, свойственными материнству — если это позволяют всесильные нравы.

При исследовании связей между биологией и историей на ум приходит один чрезвычайно любопытный исторический пример, в котором женщины возвысили свои производительные функции над жизнью, при которой их мужчины, кажется, представляли из себя полное ничто.

Этот пример приобретал для меня особую важность два раза, когда я участвовал в конференциях, проводившихся на Карибах, и изучал там семейные структуры, преобладающие на этих островах. У священников были все основания не одобрять, а у антропологов — эксплуатировать в своих интересах, систему карибской семейной жизни, которая интерпретировалась по-разному: то как чисто африканская, то как ведущая происхождение от времен плантационного рабства в Америке и распространившаяся с северного побережья Бразилии через Карибский архипелаг вплоть до юго-восточных районов современных Соединенных Штатов. Плантации были сельскохозяйственными предприятиями, принадлежавшими благородным господам и управляемыми ими, людьми, чья культурная и экономическая идентичность имеет свои корни в супрарегиональном высшем классе. На них работали рабы, то есть, люди, которые были простыми орудиями, используемыми там и тогда, где в этом возникала необходимость, и поэтому у них часто не было никаких шансов стать главами своих семей и общин. Таким образом, женщины оставались с потомством от разных мужчин, которые не могли дать им ни пропитания, ни защиты, ни какой-либо идентичности, помимо чувства забитых и бесправных существ.

Вытекающая отсюда семейная система описывается в литературе в понятиях очень неясных: как «сексуальные услуги» между людьми, которых невозможно назвать никак иначе, кроме как «любовники»; как «максимальная нестабильность» в половой жизни молодых девушек, которые часто были вынуждены «передавать» заботу о своем потомстве собственным матерям; говорится также о матерях и бабушках, которые определяют «стандартизированную манеру взаимной активности», мало соответствующую критериям, необходимым для того, чтобы назвать группу людей семьей. Поэтому эти группы следует называть «домохозяйствами»: единым поселением, в котором живут люди, имеющие общий стол и управляемые «матрифокально»[39]; последнее слово подчеркивает грандиозную роль в этих группах всемогущих бабушек, заставляющих своих дочерей оставлять им детей на воспитание или, по крайней мере, жить с ними во время вынашивания детей.

Материнство, таким образом, становится общинной жизнью, и там, где священники находили мало морали или не находили никакой морали вообще, а случайные наблюдатели видели мало традиций или констатировали полное их отсутствие, имела место закономерность, что матери и бабушки вынуждены были становиться отцами и дедами, в том смысле, что они, и только они, оказывали некоторое продолжительное влияние, выражавшееся в новой системе правил, устанавливаемых вместо экономических обязательств мужчин, являющихся отцами детей. Они устанавливали правила воздержания от инцеста. Кроме того, как мне кажется, они образовывали единственную суперидентичность, существовавшую у рабов в период рабства, а именно, полагая, что ценным является любой ребенок, независимо от того, кто его родители.

Хорошо известно, как много маленьких белых джентльменов испытывали глубокую признательность необычайному усердию, с которым о них заботились их няни-негритянки: «мэмми» южных штатов США, креольские «дас» или бразильские «бабас». Эта феноменальная заботливость расистами воспринимается как врожденное чувство рабства; она критикуется моралистами как чрезмерный африканский сенсуализм и боготворится как истинная женственность белыми беглянками из мира «континентальных» женщин. Тем не менее, в основе этого материализма можно увидеть грандиозный жест человеческой адаптации, давший Карибскому региону (теперь упорно ищущему политическую и экономическую систему, наиболее соответствующую своей культуре) одновременно обещание позитивной женской идентичности и угрозу негативности мужской, ибо тот факт, что идентичность зависит от одного лишь рождения, несомненно, ослабляет экономические усилия многих мужчин.

Огромное историческое значение данного явления можно видеть на примере жизни Симона Боливара. Этот «освободитель Южной Америки» родился в прибрежном регионе Венесуэлы, к которому краем примыкает великий Карибский архипелаг. Когда в 1827 году Боливар освободил Каракас и входил в него с триумфом, в толпе он узнал негритянку Иполиту, свою кормилицу. Тогда он сошел с коня и «бросился в объятия заплакавшей от радости негритянки». А двумя годами ранее Боливар писал сестре: «Я вкладываю в конверт и письмо моей матери Иполите; дай ей все, в чем она нуждается, поделись с ней всем, что имеешь, словно она моя настоящая мать; ее молоко вскормило меня, и я не знаю никакого другого отца (!), кроме нее».

Какими бы ни были личные причины привязанности Боливара к Иполите (в девятилетнем возрасте он потерял мать и т. д.) биографическая важность этого факта еще более окрепла благодаря исторической значимости того факта, что Боливар смог легко использовать свои отношения с кормилицей как существенный пропагандистский элемент в рамках той особой идеологии расы и происхождения, которой он обязан распространению своей харизмы на всем континенте, им освобождаемом — освобождаемом от своих же предков.

Впрочем, этот континент нас в данном случае не интересует. Что же касается Карибского региона, матрифокальная схема объясняет здесь многие явные дисбалансы между крайней доверчивостью и слабостью инициативы, которые могут эксплуатировать как местные диктаторы, так и иностранный капитал, и в которых теперь заинтересованы как прежние колониальные хозяева, так и эмансипированные лидеры разнообразных островных группировок. Зная это, мы можем легко понять, почему группа бородатых мужчин и юнцов, пришедшая к власти на одном из островов[40], представляет собой абсолютно новый тип мужчин, стремящихся доказать, что карибский мужчина может заслужить уважение как в производстве, так и в рождении нового поколения, без какого-либо участия «континентальных» лидеров или владельцев.

Данная трансформация пестрого островного региона во