Местечко Лишков действительно существует и в настоящее время близ местечка Друскеник в Гродненской губернии и называлось в древности Науэнпиль – новый замок (См. «Виленский календарь на 1888 год» Н. Юницкого, статья «Друскеники и их окрестности»).

Оправдать себя пред светом в убийстве дяди Ягайло мог бы лишь казнью тюремщиков, хотя бы виновных далее только в допущении Кейстута до самоубийства. Но Ягайло не только этого не сделал, а, напротив, наградил их, как доказывает сохранившийся в истории пример награды Лисицы Жибентая. Без сомнения, не остались без награды и другие, только история о них ничего не знает.

В примечании к сказанному выше г-н. Смирнов (на с. 235) говорит:

«Летописец, изданный Даниловичем, и другой, изданный Нарбуттом, Длугош, а также Ваповский, Стрыйковский, Коялович, Лука Давид, Грюнау согласно говорят об удушении Кейстута. Единственное разноречие их заключается в различии имен убийц, которые, кажется, правильнее названы в летописи Нарбутта. Виганд из Марбурга, сказав на 274-й с. «Kynstut in captivitate strangulatur», на 288-й говорит: «Sed quomod о obierit nemo unquam cognovit», следовательно, сам себе противоречит и потому может быть вычеркнут из числа источников этого события. Линденблат (с. 50) говорит, что Кейстут покончил жизнь самоубийством; но он не вполне в этом уверен и передает это известие как слух: «Аls man sagete». Рассказ Витовда о насильственной смерти отца, в которой он обвиняет Ягелла и Окиргелла, и другое донесение, найденное в кенигсбергском архиве, также об удушении Кейстута, приведены у Voigt’a, V, 372».

Здесь г-н Смирнов ошибается. Витовд, как разъяснено было выше, не обвинял Ягайлу в непосредственном убийстве отца его, а только в том, что он «погубил» его, т. е. довел до смертного исхода. Кенигсбергское же донесение, помещенное у Voigt’a, также не говорит категорически, что Кейстут удавлен по приказанию Ягайлы.

«При таком единогласии, – продолжает почтенный профессор, – такого множества источников, казалось бы, нет возможности сомневаться в виновности Ягеллы; но в сочинении Шайнохи («Ядвига и Ягайло», львовское изд. I, 322 и 323 и примеч. к ним) встречаем отважную попытку уничтожить показания всех источников и оправдать Ягеллу на основании одних соображений. Более всего поддерживает свою мысль Шайноха указанием на молчание орденских летописей, тогда как рыцари, впоследствии злейшие враги Ягеллы, не преминули бы воспользоваться этим случаем, чтобы достойно очернить его. Но, во-первых, это несправедливо: Виганд говорит об удушении Кейстута, хотя после как будто забывает сказанное им, и, во-вторых, если бы ни одна орденская летопись не сказала бы ни слова об этом событии, то молчание их было бы понятно: рыцарям неприятно было и не следовало говорить о преступлении, в котором участие их несомненно, так как летопись, изданная Нарбуттом («Pomniki do dziejów Litwy», 26), перечисляя убийц Кейстута, одного из них называет «Мостер брат», против чего на полях оригинала приписано (кем?) «крыжак», т. е. рыцарь немецкого ордена. Участие рыцаря в убийстве Кейстута совершенно достаточно объясняет молчание орденских летописей о роде его смерти».

Это совершенно новое обстоятельство, проливающее иной свет на все событие. Нарбутт легкомысленно не придал никакой важности этой приписке. Между тем если бы было доказано, что Мостер действительно был «крыжак» (рыцарь), то участие рыцаря в убийстве Кейстута было бы фактом первостепенной важности, потому что уличало бы не только Ягайлу, но и Великого магистра в приказании удавить героя как обоим им страшного. Но каким же образом рыцарь мог очутиться тюремщиком у Ягайлы и при темнице Кейстута? Кто против имени «Мостер брат» поставил слово «крыжак»? Кто, кроме Нарбутта, видел эту приписку? Сделана ли она рукою самого летописца или какого-нибудь неизвестного читателя? Слово «брат» могло относиться и к каждому низшему лицу монашеского, даже не рыцарского ордена, клирику, равному нашему послушнику. Такое лицо могло состоять при кревской тюрьме в качестве просветителя «ягайловских живодеров». Но если Мостер действительно был «крыжак», то должно полагать, что Великий магистр, сделавший вместе с Ягайлою нападение на владения Кейстута, условился с Ягайлою убить старика и командировать рыцаря Мостера как для конвоирования его, так и для наблюдения за приведением приговора в исполнение. В последнем случае почему же Кейстут не был убит немедленно, а только на пятый день пребывания в тюрьме? Не ожидали ли убийцы, что 80-летний старец, обремененный тяжелыми цепями и повергнутый в смрадную темницу, не выдержит страшного положения своего и скончается естественной смертью, и потому не прибегали к крайней мере. В таком случае почему же не ждали долее? Или Мостер (если он был рыцарь) не мог ждать дольше и поторопил убийц, чтобы скорее возвратиться к своей когорте и отрапортовать магистру и Ягайле, что все кончено.

Ни один из этих вопросов не приходил в голову Нарбутту, и он, по обычному легковерию своему, повторил приписку «крыжак» без исторического исследования происхождения этого важного слова, как видно, не имевшего для него никакого значения.

Между тем нет повода не верить Нарбутту в действительности существования этой приписки; а потому новейшему историку не остается ничего более, как признать, что приписка к «Летописцу великих князей литовских» слова крыжак сделана рукой самого автора или же лица, не менее хорошо знавшего тогда все подробности дела, и затем считать фактом, не подлежащим никакому сомнению, личное участие рыцаря Мостера в удавлении Кейстута, а следовательно, и с ведома Великого магистра и Ягайлы.

Крашевский в поэме «Витольдовы битвы» удачно извернулся в этом инциденте. Он пишет, что Ягайло, поручив своим палачам строжайше стеречь Кейстута, сказал будто бы им, что они отвечают за него головами и что он, Ягайло, предпочитает видеть его скорее мертвым, чем на свободе. По доставлении Кейстута в темницу он в течение 4 дней и 4 ночей, отдохнул и собрался с силами настолько, что разбил свои узы и начал ломать окно, что живодеры, увидя и помня слова Ягайлы, решили между собою удавить его и потом сказать, будто он сам повесился.

Но Крашевский не авторитет, и выдумка его скорее остроумна, нежели исторична.

Крашевский, кроме того, поэтизирует момент переноса тела