Синти ощупывает дно ногами, дрожа, как какая-то мерзкая болотная тварь.

Она качает головой.

Мы плывем вместе, она помогает мне и Хуонг, крепко держа меня за руку, и мы перебираемся через низкую, вонючую дамбу; вода почти доходит нам до бедер.

Нам так невыразимо холодно.

– Не сдавайся, – говорит Синти, – мы молодцы.

Я смотрю на нее и стараюсь не потерять опору. Она все еще дрожит. Ее рыжие волосы засалены, а пряди разметались, открывая новые залысины. Бедная Синти. Мой носок полон грязи. Я по пояс в воде, до груди все промокло. Ледяной холод. Хуонг дрожит, но я крепко прижимаю ее к себе и дышу ей в затылок, чтобы согреть. Мы доплываем до другой стороны – я в одной сандалии, Синти с сорняками вокруг щиколоток – и садимся на берегу.

– Угри, – Синти задыхается и вздрагивает, выжимая брюки. – Ты их почувствовала?

Я качаю головой. Что за богом забытая яма находится на этой равнине?

Почему ее вообще отвоевали у морей?

Синти помогает мне подняться по склону, а я помогаю ей. С этой стороны берег круче, выше. Потом мы оглядываемся на дом, словно солдаты, выглядывающие из окопа. Ничего. Дым поднимается из трубы, но «Ленд Ровера» нет у запертых ворот на полпути. Ленн все еще не вернулся.

– Еще полчаса, – говорит Синти. – Мы доберемся до свинарника, передохнем, может, ты ее быстренько покормишь, а затем пойдем на дорогу. Уже почти пришли. – Она крестится.

Мы продолжаем путь, но я не могу унять дрожь. Я становлюсь рассеянной. Усталой. Ветер примораживает мою мокрую сумку к ногам, а Хуонг тяжелая, как шестилетний ребенок. Синти движет какая-то невидимая сила, что-то, что толкает ее, тащит, помогает. А может, все дело в том, что она видела в том полуподвале, в той жалкой доброте, которую, как она слышала, оказывали мне, но которую она никогда не получала.

Поле каменистое. Я ощущаю каждый шаг своей необутой ногой, как животное, вынужденное идти по неровной земле. Каждый осколок кремня, каждый затвердевший комок земли вгрызается в меня, в мою единственную здоровую стопу, на которую я опираюсь, чтобы вынести себя и свою дочь из этого болотного мирка.

Но мы продвигаемся вперед. Свинарник растет на горизонте, и теперь я вижу грузовики на проселочной дороге, о которой говорила Синти, по крайней мере, белые грузовики и тракторы. Автобусов я пока не заметила, но сегодня я бы приняла помощь и от велосипедиста и пешехода.

Хуонг дрожит.

Она прижимается к моей груди, и ее лицо синеет. Неужели она промокла на дамбе? Или это из-за ее тяжелого тканевого подгузника, из-за жидкости на ее идеальной коже она замерзает с каждой минутой? Я дышу на нее. Выпускаю тепло из себя и вливаю его в ее кожу, в ее кровь. Мне хочется, чтобы малышка быстрее согрелась. Мое тепло – для нее. Когда мы переходим через следующую ограду, я достаю ее бутылочку со смесью, но она холодная на ощупь. Как я могу спасти дочь от этого ветра?

Мы перелезаем через перила, Синти отходит, и я тяну ее назад.

– Стой, – говорю я, – малышка замерзла.

Синти смотрит на меня, потом на Хуонг, и я вижу тревогу в ее покрасневших глазах. Она подходит ко мне, распахивает свою флисовую рубашку, прижимается ко мне, и мы укрываем Хуонг от равнинных ветров, как две стороны устричной раковины, защищающие жемчужину. Она дует на лицо Хуонг, а я дую малышке на шею и глажу по спине, затем Синти очень быстро сводит руки вместе и трет ноги Хуонг под одеялом. Две женщины, незнакомки, подруги, соединившие свое тепло, чтобы создать здесь нечто вроде семьи.

Хуонг довольна. Она стала спокойнее, Синти выглядит менее обеспокоенной, и мы отправляемся в сторону свинарника, через каждые несколько шагов оглядываясь на дом и дорожку. Дым из трубы уже слабый. Почти невидимый. Ленн еще не вернулся. Но он вернется.

Моя здоровая ступня увязает в грязи, а больная не чувствует ничего.

Мы идем по краю поля с масличным рапсом. За несколько месяцев до рождения Хуонг он был самого насыщенного желтого цвета. Синти сейчас очень слаба. Как будто тепло, которым она поделилась с моей дочерью, забрало последние силы. Она отдала его не задумываясь, и теперь оно принадлежит Хуонг, а Синти слишком замерзла, чтобы продолжать бороться.

Но мы идем дальше. В земле попадаются обломки камней, и моя здоровая нога больше не выдерживает, поэтому я останавливаюсь и решаю снять сандалию со своей больной ноги и надеть ее на здоровую. Синти помогает мне. Она расстегивает сандалию, и я вгрызаюсь в свою ладонь. Она снимает сандалию, я царапаю лоб ногтями, а в лодыжке снова появляется какая-то чувствительность, непрошеная, но вернувшаяся. Синти пытается засунуть мою здоровую ступню – клубок темной грязи и нераспустившихся пшеничных зерен – в кожаные ремешки, но ничего не получается. Все напрасно. Она снова надевает ее на мою бесформенную ступню и осторожно затягивает пряжку, и меня пронзает такая боль, что я на мгновение теряю зрение.

Свинарник совсем рядом. Бревенчатые стены, крыша из гофрированного железа, несколько мешков с кормом и мусор, разбросанный повсюду. Он меньше, чем я предполагала. Это будет первое новое здание, в котором я побываю за семь лет. И первое, в которым побывает Хуонг. Я оглядываюсь на дом, на печь, в которой одна за другой сгорали все мои вещи.

– Пойдем внутрь, – говорит Синти. – Быстренько покормишь малышку внутри, а я постою снаружи. У нас мало времени. Затем рванем к дороге. Свинарник будет как раз между нами и домом, используем его как прикрытие.

Я киваю. Мы продолжаем идти. Эти поля слишком огромные, слишком бесчеловечные, они – бесконечное испытание для нас троих, вечный ад, через который мы должны пробираться.

Мы перешагиваем через выброшенные мешки с кормом для свиней и доходим до стены сарая, сплошной стены из шлакоблоков, обращенной к домику. Мы расходимся, и я опираюсь на прочную конструкцию. Обнимаю Хуонг и шепчу ей:

– Скоро, солнышко. Скоро у меня будет для тебя еда. – Я думаю согреть бутылочку в подмышке или потереть ее руками, чтобы жидкость нагрелась, но, скорее всего, я просто покормлю дочку как есть. Она голодна, ей нужен комфорт, тихий уголок вдали от непогоды, крыша над нами обеими; я смотрю на нее, как она ест и ест, на ее руку на моем запястье.

Сбоку от сарая есть ржавые ограждения для свиней, что-то вроде открытой площадки. Мы