– Там оса, – вскрикиваю я. Осы нет. Нажимаю на раму, но оставляю нижний шпингалет запертым, надавливаю, а затем сжимаю кулак и бью по левому нижнему стеклу так, будто это его лоб.

Звук разбивающегося стекла пугает Хуонг.

– Ты с ума сошла, что ли? – он вскакивает с места.

По всей руке рассыпались осколки стекла, кровь стекает в белую эмалированную раковину – раковину, которую я отмывала каждый день на протяжении последних семи лет.

– Что ты творишь, тупая баба?

У Хуонг на лице крошечные осколки стекла. Треугольники. Одни равносторонние, другие равнобедренные, я помню их формы еще со школы. Смотрю на безупречную кожу и глаза дочки и вспоминаю внутренние углы. На компьютере воспроизводится запись, и пока Ленн в саду выбивает оставшееся стекло, осколки которого цепляются за шпаклевку, окружающую окно, я наблюдаю на экране, как Синти, Хуонг и я покидаем этот дом. Ленн выбивает осколки стекла, прикрывая руку рукавом.

– Пойду возьму инструмент свой из сарая, заколочу эт как следует, а ты давай уборкой занимайся, убирай бардак свой. И чтоб пирог мне не испоганила!

Казнь откладывается.

Ленн уходит, а я встаю между ним и компьютером. Поворачиваюсь, оглядываю пустую гостиную и слышу, как Ленн открывает свой сарай. Я смотрю на экран и вижу, как толкаю Синти вниз, в полуподвал, и вижу, как он возвращается. Я не останавливаю запись. Пирог в печи пахнет так, будто он почти готов.

После ужина мы сидим и смотрим телевизор с открытой дверцей печи и квадратным куском фанеры, прикрученным к оконному отверстию. За то время, что понадобилось Ленну, чтобы заколотить недостающее стекло, температура в доме упала, и теперь с трудом удается прогреть комнату.

– Не поехал в магазин? – спрашиваю его, пока он держит свою лапу у меня на голове. В такие моменты он спокойнее всего, наслаждается своим фарсом: счастливая семья сидит вечером у телевизора, я на полу, он у себя в кресле, пульт лежит у него на подлокотнике.

– Ну да, – отвечает он.

Я сижу и баюкаю Хуонг, чтобы успокоить ее, и молчу. Я знаю, что таким образом Ленн проверял меня, прервав свою поездку в магазин, держал меня в напряжении, не давая уединиться, не давая уверенности, не давая покоя.

– Наверно, завтра поеду. – Он скользит пальцами по моим волосам, по коже на голове, словно пять мерзких змей продираются сквозь длинную траву. – Куплю малыхе Дженни таблеток, еще этого порошка съедобного, не истери, женщина.

Его пальцы сжимаются в кулак, и мои волосы стягиваются в пучки, а кожа головы тянется вверх, навстречу его рукам. Мне не по себе. Я ничего не говорю, просто сижу, пытаясь утихомирить свою дочь, а этот человек, этот незнакомый мне человек, зарывается кончиками пальцев в мои волосы.

Он кормит свиней. Мы с Хуонг ложимся спать в маленькой спальне, и я беспокоюсь о Синти, которая снова в плену у ледяной тьмы, снова согнулась вдвое, и сладость отнята у нее после того, как она только что потянулась за ней.

Хуонг кашляет и хрипит. Она плохо спит. Я кормлю ее, укачиваю, успокаиваю и говорю, что однажды она окажется в кругу семьи, друзей и соседей, и кашель пройдет. Ей не будет ни холодно, ни страшно, ни голодно, и ей не придется присматривать за мамой, потому что со мной все будет хорошо.

На следующее утро Ленн берет инструменты, чтобы заготовить побольше ивняка. День яркий: в голубом небе четко виднеются следы от самолетов, словно бог поиграл в крестики-нолики. Я кормлю Хуонг и ем сама. Она все еще горит. Камера наблюдает за мной из угла. Нагреваю сахар в кастрюле его матери, добавляю немного воды, переливаю в чистую бутылку и подхожу к Хуонг, лежащей на диване. Стоя спиной к камере, я стучу по полу и поднимаю ребенка. Подо мной раздается царапанье. Слабое царапанье. Я нахожу щель между половицами шириной с лист бумаги, а может, и с лист картона и делаю вид, будто кормлю дочку, а затем соска отваливается от бутылочки, и теплая сахарная вода выливается на половицы. Часть стекает через щель. Большая часть скапливается на дереве, и мне приходится ладонью помогать ей стечь.

– Какая я глупышка, – притворяюсь, словно говорю с Хуонг. – Что за неуклюжая дуреха!

Мне кажется, ей что-то досталось. Бутылка, полная воды с сахаром. Возможно, ее стошнит. А может, Синти и вовсе ничего не досталось. Снизу не доносится ни звука, ничего. Ни хлюпанья, ни чмоканья губами, ни царапанья. Сахарная жидкость исчезла. Она вся там.

– Храни тебя Господь, – шепчет Синти. – Я готова.

– Подожди, – отвечаю я.

Когда Ленн возвращается, я даю ему бутерброд с сырной нарезкой и ветчиной, а также пакет соленых чипсов.

– Я счас в магазин поеду, но если на дороге у моста будет полно машин, я вернусь и поеду завтра.

Он смотрит прямо на меня.

– Хорошо, – отвечаю я. Его нельзя торопить, ни в коем случае нельзя.

У меня наготове две горячие полные бутылки. Одеяла заправлены под диван. Еще сохранились остатки моих бутербродов, не так много, чтобы он заметил, но и не так мало; хоть что-то для Синти. Они тоже с сахаром. Ей нужен заряд бодрости, если мы хотим добраться до дороги, и это лучший способ, который пришел мне в голову.

Ленн надевает куртку.

Натягивает один сапог. Затем другой. Затягивает шнурки.

– Как эти таблетки назывались, для малышки Джейн, которые от горячки?

– Парацетамол.

– Поглядим, – говорит он, а затем отпирает коробку с ключами, берет ключ от своего «Ленд Ровера», закрывает коробку, щурится и выходит на улицу.

Мое сердце колотится, и у Хуонг тоже. Словно она знает. Или это ее болезнь обостряется. Мы стоим у плиты. Ее тело слишком вялое. Ей холодно, а я хочу, чтобы перед этим она как можно больше согрелась. Ленн доходит до закрытых ворот на полпути. У меня в ушах звенит от одной мысли о том, что мы будем сейчас делать. Я вижу, как он заводит двигатель, из выхлопной трубы валит серый дым и застывает в тумане у земли. Он включает фары. Он выезжает на трассу.

Я быстро пробираюсь к полуподвальной двери, отпираю ее, а Синти уже ждет, ее глаза светятся в полумраке.

– Спасибо, – всхлипывает она, вылезая оттуда.

– Подержи ее минуточку. – Я передаю ей дочку. Чувствую, словно делаю что-то неправильное, когда отдаю малышку. Хуонг кричит и царапается своими ручками. Я тянусь под диван, достаю