Свежий прохладный воздух в зимнем саду «Штрандотеля» отрезвляет компанию гостей, которые собрались тут, чтобы выпить на посошок. Что за препараты принимает Удет, никому неведомо, однако всем очевидно, что именно они позволяют ему пить спиртное и при этом быть как огурчик. В белом костюме, таком экзотичном на фоне черных мундиров, он один выглядит элегантно в этом обшитом деревянными панелями круглом здании, стены которого увешаны рядами рогов. Лени Рифеншталь в платье с меховым воротником прижимается к Удету, напоминая растерянную дворянку, не ожидавшую попасть в столь скромно обставленное место.

— Как ужасно, как страшно, как волнительно, — повторяет она, когда Гебхардт, в очередной раз нарушая просьбу Гиммлера хранить тайну, рассказывает о недавней дуэли.

Все, кроме Удета, согласно кивают.

— Полно тебе, Лени, это жизнь: двое мужчин дерутся из-за женщины. Такое бывает не только в кино.

— Тебе, конечно, виднее, дорогой, но мне очень жаль, что я не смогла присутствовать там с кинокамерой. — Она на несколько секунд закрывает глаза и добавляет с плохо сыгранным возмущением: — Ну почему мне опять никто ничего не сообщил?!

— Лени, нельзя успеть везде. Жизнь идет не по съемочному графику. Например, где ты была, когда я летел на «Фоккере» над Фландрией в последний год войны и встретил Жоржа Гинемера? Вот это, скажу я, была дуэль! Величайшая дуэль на свете!

Рифеншталь, да и все окружающие, уже знает эту историю наизусть, знает и понимает, что сейчас Удет снова примется пересказывать ее и смаковать подробности того, как, служа в Jasta 15, то есть в 15-й истребительной эскадрилье армейского авиационного корпуса, на высоте пяти тысяч метров вступил в бой один на один с французским летчиком-асом, как они кружили друг за другом, высматривая огневые позиции, проверяя ловкость друг друга… Как выполнили все известные им фигуры высшего пилотажа и как Гинемер наконец попал в верхнее крыло самолета Удета, а затем, когда Удет увидел Гинемера, его пулемет заклинило, и в разгар воздушного боя он стукнул по пулемету кулаком, но это не помогло. И как Гинемер, поняв это, галантно удержался от выстрела в Удета, помахал ему на прощание и улетел.

Итак, в зимнем саду Удет разглагольствует об этом памятном сражении, и ему в очередной раз удается заставить всех ловить каждое его слово.

О чем он не говорит, потому что еще не подозревает и даже предположить не может, так это о том, что спустя всего четыре года после сегодняшнего бала, будучи сорокапятилетним начальником склада авиационного имущества, он достанет из чулана своей берлинской квартиры мексиканский кольт и покончит с жизнью. На этой его дуэли с самим собой Лени Рифеншталь тоже не сможет присутствовать, потому что будет занята съемками фильма «Долина», который станет самым дорогим, напыщенным и садистским черно-белым фильмом о национал-социализме и, к счастью, не окажется слишком популярным. После окончания войны эта киноработа будет стоить Рифеншталь восьми арестов, четырех денацификаций, психбольницы, судебного заседания, нервных срывов, тяжелой болезни и миллионов марок, но не жизни. Лени будет избегать смерти, пока сможет, и умрет в возрасте ста одного года из-за остановки сердца, которого у нее никогда не было.

Рука Удета с растопыренными большим и указательным пальцами рисует в воздухе еще одну кривую, изображая покачивающееся крыло самолета, над головой Лени Рифеншталь в направлении озера, которое чернеет за окнами зимнего сада.

Гесс, кажется, тоже бодр и свеж; Шульте Штрат-хаус скользит взглядом по стенам, осматривая рога; тут же за столом сидит архитектор Койпер, человек с тщательно разделенными на пробор темными волосами, чья голова всегда слегка наклонена вбок. Весь вечер он провел с этой компанией, почти никуда не отлучаясь, и говорил только «спасибо» и «пожалуйста». Теперь, к удивлению собеседников, он впервые вступает в разговор и тихим голосом говорит, что не понимает, почему никому не пришло в голову посадить рощу в память о поступке двоих мужчин, взглянувших в глаза смерти. Разве они не являются героями, более того, истинно арийскими героями? Почему это хотят удержать в секрете, ведь ситуация-то уникальная?

Койпер с интересом оглядывается по сторонам. До недавнего времени он был архитектором концентрационных лагерей Эстервеген и Заксенхаузен и сумел, по его собственному выражению, отвоевать несколько природных оазисов у весьма прагматично устроенной системы, в основе которой лежали пулеметные линии огня и оптимальные поля обстрела; под оазисами подразумевались, к примеру, парк с прудом или цветочные клумбы перед заграждениями смерти. «Заксенхаузен — самый современный, красивый и самый большой лагерь такого рода», — с гордостью отметит он в автобиографии, и до сих пор неясно, чего в этих словах больше — цинизма или банальной неосведомленности. В 1948 году, во время процесса денацификации, упомянутое высказывание не будет истолковано в его пользу. Койпер заявит, что не был осведомлен о том, что происходило в лагерях, устроенных по его проектам.

Когда Койпер умолкает, слово берет Гесс. Он вспоминает, как его самого однажды вызвали на дуэль. Дело было в Мюнхене в двадцатых годах, Гесс сидел за столиком «Рейхсадлера» вместе с фюрером, женой и невесткой. Неожиданно к ним подошел пьяный человек и сказал что-то грубое. Гесс вышел с ним на улицу и поговорил по-мужски, однако на другой день к нему явились двое курсантов и вызвали его на дуэль за то, что он оскорбил их товарища. Фюрер тогда удержал Гесса от поединка, сказав, что со всем разберется, и разобрался так, что курсанты больше не давали о себе знать. Потому-то Гесс и полагает, да нет, он уверен, что фюреру не по душе, когда его люди стреляют друг в друга, ведь при этом он теряет одного из них. А терять он не любит.

К беседующим плавно приближается официант, неся на подносе хрустальный графин, окруженный кольцом из рюмок, и чайник чая, заказанный Гессом. Глядя на пар, поднимающийся над наполняемой чашкой, Гесс задумчиво почесывает подбородок, словно вспоминая старую мудрость.

— Что же касается чести… В настоящее время быть немцем есть высшая честь в мире.

— Прошу прощения, герр рейхсминистр, — вмешивается Шульте Штратхаус, ощупывая одной рукой козлиные рога на стене, — помните цитату из «Фауста»: «Лжет речь немецкая, когда она учтива». Итак, с одобрения Гёте, позвольте мне очень неучтиво спросить: вы имеете в виду, что немцев нельзя оскорблять?

Гесс с некоторой растерянностью смотрит на говорящего и на охотничий трофей, а потом отвечает;

— Почему нельзя? Можно, конечно.

— Я тоже так думаю. В