— Вашего начальника? — усмехнулся Крутовской.

— Именно, но только так отпечатайте, чтобы его пробрало! — с чувством злобы сказал Лампадов.

— За что? — с любопытством спросил Крутовской. Тогда Иван Петрович рассказал ему про намерение предводителя.

— Что за гнусность! — вскрикнул Крутовской, и его маленькие глазки уже метали молнии. — И вы согласились быть сводником этого ребенка? Я ведь тоже Фенечку знаю, она жене работает…

— Мы люди маленькие…

— Ведь это… это подло, господин Лампадов! — с негодованием сказал Крутовской, взглядывая на хмельного чиновника с явным презрением.

Лампадов ничего не ответил на это, а только как-то кисло улыбнулся.

— Вы вот думаете, господин Крутовской, что мы и понимать ничего не можем! — сказал он, немного погодя. — Нет-с, понимаем, какова она должность сводника. Грязь-то эту я не хуже вашего вижу! Может быть, мне и больше вашего жаль Фенечку, да только ведь и я тварь: хочется и есть, и пить, и в преферансик иной раз сыграть. Уклонись я теперь явно, и он от меня уклонится. Что тогда будет? — как бы самого себя спрашивал Иван Петрович. — А ведь на руках у меня, батюшка вы мой, мать! Сегодня опять ругать за дебош будет, — добродушно усмехнулся Иван Петрович. — Ведь что я буду, коли место отымут, что? Вот вы меня в газетах пропечатали, вам-то смешно, а если бы меня бы из-за сатиры вашей в шею выгнали, а? — улыбался совсем сквозь слезы Иван Петрович, потягивая пунш. — Ведь пришлось бы на улицу: пожалуйте отставному чиновнику!.. Смешно бы было, ась?..

Лампадов помолчал и посмотрел на Крутовского.

Крутовской скорей с состраданием, чем с презрением, глядел теперь на своего собеседника, которого он в корреспонденции изображал тонкой шельмой.

— Ведь и я, господин сочинитель, божья тварь и, скажу по совести, от природы не зол, но только своими боками знаю, что самую эту глупую жалость кинуть нашему брату надобно. Ибо будешь ты других жалеть, сам без сапог останешься, ну, и коли тебя не жалеют, — а меня не жалели! — и ты жалеть не станешь! Верно ли я говорю?

Крутовской резко кивнул головой.

— А предводитель меня призрел. Я как получил волчий паспорт (каюсь, за несоблюдение казенного интереса был уволен… не соблюдал-с, хе-хе-хе… не соблюдал-с), так хоть волком вой первое время; я, господин сочинитель, воровал помаленьку на прокормление и ничего не скопил-с! а Александр Андреевич призрели, оценив меня. Работать я мастер… Но только как я ему ни благодарен, а в сатиру его прошу поместить, потому такое это грязное дело… девушку жаль…

Несмотря на цинизм признания, Крутовской почти что с любовью глядел на этого бедного человека. И какой жалкой, глупой показалась ему, после речей Лампадова, его корреспонденция, обличавшая забитого человека. Глядя на пьяноватого чиновника, как будто говорившего: «Ну, вот я весь тут, я воришка, я и сводник — казни меня, если можешь», — Крутовскому невольно вспомнился стих Некрасова: «Бичуя маленьких воришек для удовольствия больших», — и он, прежде радовавшийся хлесткости своей статьи о Лампадове, теперь смотрел на нее, как на нечто детское, глупое и злое…

— Вы, Иван Петрович, протяните это дело еще недельки две… можно? А я тем временем денег достану быть может. Отца уломаем, чтобы Фенечку отдал замуж, да и спровадим отсюда на время.

— Со дна достанет: такой человек. Что зарубит, подай. Конечно, если сатира… в городе станут говорить, быть может и испугается.

— А все попробуйте. За сатирой, как вы говорите, дело не станет.

— Перо ваше, могу сказать, острое. Прежде я негодовал, ну, а там, знаете ли, перестал… но пером восхищен… Перо доброе… Выпьем-ка…

Они выпили.

— А насчет волокиты уж я с месяц дело волочу. Можно и еще две недельки протянуть, у нас теперь время горячее — выборы. Дай вам только бог денег достать да отца уломать, — корыстен только он! И от меня лепту на дело это примите; рублей пятьдесят как-нибудь ухитрюсь от маменьки вытянуть. Я ведь слаб-с, запиваю, и маменька меня в страхе держит! — признавался, добродушно моргая глазками, Иван Петрович. — На руки больше трехрублевой не отпускает!.. Говорит: пропьешь. И правду говорит: пропью!

Крутовской протянул Ивану Петровичу руку и крепко ее пожал.

— Тоже ведь и я тварь!.. И скажу вам по совести, господин сочинитель, я суть понимаю и вижу, что коли ты меня бить станешь, мне больно сделается, и я бить кого-нибудь стану, и так будем мы, господин сочинитель, лупцевать друг дружку, пока до последнего скота не доберемся. Мы все это поняли своими боками: без капитала ты — тебя бьют, с капиталом — сам бьешь… Вот вы многому учились, видно, и перо бойкое, а какой у вас чин?

— И вовсе нет! — усмехнулся Крутовской.

— То-то и есть!.. Поди же и вам нелегко хлеб насущный достается? И я в семинарии был, сперва учился, но после бросил, тоже желательно было вкусно поесть и попить. А вы сатиру, чтобы первый сорт! Потому Фенечку жаль… Ведь я… говорить, что ли? Ну, да все равно!.. Ведь я… конечно, что я из себя, можно сказать, дрянь, а тоже имею сердце и, знаете ли… в законный брак не прочь бы с Федосьей Андроновной. То есть как бы, кажется, берег ее. Пить бы бросил, — робко, совсем конфузясь, признавался рыжий, невзрачный человек. — Но только куда нам с суконным рылом в калашный ряд… Молода, в Саксонии не была… Эй, любезный! — крикнул Лампадов половому. — Ну-ка, «не белы снеги»!

За полночь они вышли из трактира. Иван Петрович так плохо держался на ногах, что Крутовской усадил его на извозчика и бережно довез до квартиры, где и сдал на руки поджидавшей его матери.

XXXI

Крутовской всякую гадость принимал близко к сердцу. Рассказ Лампадова взволновал его, и он решился во что бы то ни стало спасти бедного ребенка. Но как? Ну, положим, он напишет статью, резкую, громовую… Принесет ли только она пользу?.. В первый раз в жизни теперь Крутовской как будто и сам усомнился в большой пользе того дела, которое он делает… Неужели и помочь невозможно? — спрашивал он себя с каким-то странным, помимо его воли закрадывающимся в сердце сомнением… «Надо непременно достать денег!» Но тут Крутовской горько улыбнулся; он сам еле перебивался и, потеряв из-за резкой статьи о железной дороге место, успел, дожидаясь денег за свои корреспонденции, производившие фурор, перезаложить все, что только было можно. «Черемисов достанет! Он