— Это еще мы, маменька, посмотрим!

— Чего смотреть-то? Станет он на тебя, на дурака пьяного, смотреть?

— Вы, маменька, потише… Этакие дураки всем дворянством орудуют, а вы: дураки!.. Потише, маменька! — хорохорился Иван Петрович.

Старуха от удивления при этих речах крестилась и отплевывалась.

— Да ты, любезный, спятил, что ли?

— Нет, маменька, я не спятил, а он у меня, маменька, вот где! — не унимался Лампадов, сжимая свой кулак и показывая, что Колосов у него там спрятан. — Одно слово скажу, и предводителя в тартарары… Слышали это?..

Старуха в самом деле начинала думать, что бедный ее сын рехнулся.

— Я молчал, долго молчал и буду молчать, но только ежели ты хочешь бедному человеку в душу залезть и душу продать дьяволу, тогда слуга покорный… Шалишь, ваше превосходительство! Дудки!..

— Ваня, Иван Петрович! Да господь с тобой, что ты это несообразное говоришь… ну где тебе, бедненькому, предводителя осилить?.. Усни опять, еще не выспался!..

— Нет, маменька!.. Конечно, я назюзился, но только теперь в твердой памяти, а вы лучше вот что скажите: могу я понравиться девице?..

— Это еще какие новости?

— А такие! Пойдет за меня портниха Фенечка замуж?

— Да проспись ты лучше, Иван Петрович, а то болтаешь как очумелый… Нашел — портниху!.. Глупый! За тебя лучше кто пойдет, с приданым…

— Не надо мне лучше!.. Впрочем, и портниха не пойдет… Любовь!.. — как-то кисло прибавил Лампадов. — Н-н-н-нет! Его превосходительство ошибутся… Шалишь, друг!..

Иван Петрович до того расходился, что даже стал кричать и стучать по столу кулаками. В это время пришел от Колосова слуга и принес записку, в которой Колосов снова напоминал об «известном деле». Лампадов прочел записку, хватил сразу рюмки три водки, оделся и вышел из дому.

Сперва он было думал отыскать прямо Крутовского и просить поместить в сатиру своего покровителя, но потом почему-то раздумал и повернул к слободке, по дороге к Галкину переулку, где жил портной Кошельков. Несколько побледневший от недели запоя, Иван Петрович быстро шагал по улице, придумывая самые различные планы, чтобы спасти Фенечку от ожидавшей ее участи. На «сатиру» он хотя и надеялся, но мало. Сказать отцу? Пьяный человек только обрадуется! «Эх, кабы да деньги были! — вслух пожалел Иван Петрович. — Пусть бы жила и вспоминала Ивана Петровича!» Храбрость Лампадова, выказываемая им при матери, прошла после полученной записки, и он очень хорошо чувствовал, что не ему, маленькому человеку, сталкиваться с Александром Андреевичем….

Лампадов пришел в слободку и остановился перед невзрачным домиком, над воротами которого была прибита полинялая от дождя небольшая вывеска: «Портной Андрон Кошельков из Санкт-Петербурха». Иван Петрович через калитку вошел в грязный дворик, потом повернул в маленький проулок, образовавшийся двумя нагнувшимися друг к другу ветхими флигельками, и не без некоторого волнения отворил двери одного из них, предварительно оправив свои рыжеватые волосы. Очутившись в теплых вонючих сенцах, Иван Петрович ощупью нашел дверную ручку и вошел в мастерскую. Это была небольшая низкая комната о двух окнах, в которой работали четверо мастеровых, сидевших с поджатыми ногами на нарах. Несмотря на отворенные окна, в мастерской было смрадно и душно.

— Андроныч дома? — спросил Лампадов, входя в мастерскую.

— Нет его! — сухо ответил один из мастеровых, молодой блондин.

— Давно ушел?..

— Со вчерашнего дня!..

— А Федосья Андроновна?..

Блондин опять искоса поглядел на Ивана Петровича.

— Да вам ее на что?

— Значит, надо, когда спрашивают!..

Блондин нехотя встал с места и ушел в соседнюю дверь, а Иван Петрович пока закурил папироску, усевшись на стул.

Через минуту из соседней комнатки вышла Фенечка, очень молодая и красивая девушка, скорей даже девочка, несмотря на свои двадцать лет; выражение ее лица было совсем детское, особливо улыбка ее, такая ребячья, искренняя… Вся-то она была, маленькое, худощавое, грациозное созданье с худеньким личиком, слегка зарумяненным; белокурые волосы были аккуратно причесаны и подобраны гладко назад, а пара больших прекрасных синих глаз глядели на мир божий с таким детски-пугливым выражением, что довольно было раз взглянуть на эти глаза, чтобы сказать, что хозяйка их совсем забитое созданье. Увидав Лампадова, Фенечка сконфузилась.

— Здравствуйте, Федосья Андроновна!.. — проговорил Иван Петрович, робко подавая свою руку. — Как здоровье ваше?..

— Благодарствуйте…

— Папеньки нету?..

— Нету-с.

— Скажите ему, пожалуйста, что я был, ведь вы меня знаете?

— Знает! — вступился блондин мастеровой.

— Не с тобой говорят!.. — сухо обратился Иван Петрович к блондину. — Так скажите папеньке, что я прошу его зайти ко мне: платье, мол, заказать.

— Угодно-с, и я могу мерку снять?..

— Нет, не угодно-с. Так скажете? Да, кроме того, маменька просит вас зайти платки подрубить… можете-с?..

— Могу-с…

— А затем прощайте-с, Федосья Андроновна!..

И Лампадов ушел, оставив блондина в весьма дурном расположении духа. Блондин давно любил и был любим Фенечкой, но отец ее, старый пьяница, не выдавал дочь замуж за человека, у которого и сапог нет. Фенечка не смела ослушаться, а Афанасий (так звали блондина) уж второй год копил деньги, но скопил всего двадцать рублей. Недавно он прослышал через кухарку Лампадова о том, что предводителю понравилась его невеста, и горю его не было границ. Он был ревнив, и всякий человек, разговаривавший с Фенечкой, был его врагом; теперь же, после прихода Лампадова, которого он знал, самые ужасные подозрения закрались в сердце мастерового.

— Не ходи, смотри, туда! — сказал Афанасий Фенечке после ухода Ивана Петровича.

— Отчего?

— Оттого!.. Разве не знаешь, кто он? Секлетарь предводительский!

Фенечка испуганно взглянула на Афанасия и дала слово не ходить. Она знала Лампадова, как давальца ее отца и человека крайне к ней ласкового, но, конечно, не имела никакого понятия о его служебном положении.

— И отцу не говори, что звал, — Хорошо.

— Я сам скажу… Эх, Феня, Феня… не судьба, видно, — вздохнул Афанасий, крепко обнимая пугливую Фенечку.

Иван Петрович был рад, что не застал дома Фенечкина отца. «По крайней мере опять скажу, — думал он, — что, мол, дома нет… Эхма, горе ты, горе!..» — вздохнул Иван Петрович и направился домой. Дома он усидчиво работал до вечера, отнес к Колосову бумаги, а сам опять закатился в трактир. Он спросил себе пуншу и велел завести орган. Под влиянием музыки и пунша Иван Петрович как-то размяк, и его светленькие глазки мигали от набегавших слез. Несколько позднее в трактир пришел Крутовской. Лампадов его заметил и тотчас подсел к нему…

— Господин Крутовской, кажется?

— Он самый, что вам угодно?

— Угодно мне… Нет-с, лучше по порядку… Вы меня знаете?

— Где-то видел!

— Лампадов-с… еще в газетах обругали…

— Может быть! — со смехом отвечал Крутовской…

— Конечно, это