Шрифт:
Закладка:
— Когда же ваша свадьба будет?
— Через месяц, добрейшая Лизавета Петровна, Надя будет моей женой перед людьми и богом! — отвечал несколько торжественно Колосов, хотя вопрос матери и покоробил его.
— То-то же! — воркнула Лизавета Петровна.
Не совсем легка была борьба для Колосова, и он думал: «Уж не отступиться ли?». Но страсть, жгучая страсть взяла свое, решив борьбу в пользу свадьбы. Он подал в отставку и стал уговаривать Надежду Алексеевну бросить театр.
— Зачем же, Саша? Я так люблю театр… Разве тебе стыдно, что твоя жена будет актрисой?!..
— Вовсе не потому, Надя; но ведь ты знаешь, что нам надо ехать в деревню… Надо поправить имение, похозяйничать; будем хозяйничать вместе…
— И никогда…
— А надоест тебе, мой друг, — перебил Колосов, — ты опять, коли захочешь, поступишь на сцену.
— И ты позволишь?..
— Еще бы, разве я могу тебе не позволить! — окончил Колосов, целуя невесту и думая про себя: «Никогда этого не будет! Моя жена не должна показываться всем на сцене!»
Через месяц молодые люди обвенчались и уехали в деревню. Лизавета Петровна осталась одна, и ей был обещан от Александра Андреевича небольшой пенсион.
XXVIII
Молодые провели целый год в деревне. Этот год прошел как сон для Надежды Алексеевны; ее лелеяли, ласкали и исполняли ее малейшие прихоти, ей ни о чем не давали подумать, потому что думали за нее. А состояние Колосова в это время уменьшалось и уменьшалось; по мере этого уменьшения Александр Андреевич все более и более хмурился и становился холодней к жене; ее наивности уже не так нравились ему, как бывало прежде; ее страстные ласки уже пресытили его, так что он уже начинал останавливать ее и нередко тихонько, отклоняя ее объятия, говорил:
— Какая ты экзальтированная, Надя… Довольно, довольно! Не все же нам целоваться с тобой!
Подобные замечания производили на молодую женщину действие ушата холодной воды. Сперва она горевала, потом стала вглядываться в мужа. Чем ближе она узнавала его, тем яснее видела, что муж хоть и любит ее, но как-то странно, как-то по-султански; кроме ласки и покровительственного тона отца к ребенку, она ничего не видала; серьезно он с ней никогда не говорил. Она пробовала открыть ему свой внутренний мир, он выслушал ее, как ребенка, скучавшего по игрушке. Она пробовала спорить с ним, он как-то шутя, мягко доказывал ей, что она ребенок и ничего не понимает… Она начинала плакать, он тихо вытирал ее слезы платком и говорил, что она после слез хорошенькая; она, бывало, начинала дуться, Колосов будто не замечал этого; а при капризах мягко выговаривал ей, что ему их слушать некогда. Незаметно для самой себя она понемногу попадала в бархатные лапки мужа и наконец вполне подчинилась его воле, хотя, по-видимому, она была вполне свободна; на деле Александр Андреевич делал с молодой женой все, что ему хотелось; он мягко, но основательно забрал ее в руки. Случалось, что муж во всем согласится с женой, а смотришь — Надежда Алексеевна делает так, как хочет Александр Андреевич… Все это делалось незаметно, без резкостей, без шума. Таким образом, эта система тонкой, улучшенной тирании окончательно опутала Надежду Алексеевну, и она, видя в Александре Андреевиче умного и характерного человека, мало-помалу даже стала его немного побаиваться.
Жизнь в деревне после жизни на сцене наскучила молодой женщине, и вот однажды она приступила к мужу с просьбой переехать в Петербург.
— Отчего же, Надя! Переедем, вот только дай немножко привести дела в порядок…
— И ты пустишь меня на сцену?
— Видишь ли что, Надя; я, конечно, не прочь, чтобы ты играла, но только, душа моя, это мне повредит… Ты ребенок и не понимаешь, как странно свет смотрит на общественное положение актрисы…
Долго еще говорил в этом роде Колосов и окончил вопросом:
— А ты разве захочешь стать на дороге мужу?..
Что оставалось делать Надежде Алексеевне?
— Ты не горюй, Надя, время не ушло… Я ведь не против сцены, но только подожди, голубушка!..
В ожидании прошел еще год. А дела Колосова все шли хуже и хуже; в деревне то и дело получались неприятные письма, в которых напоминали о долгах, и даже не раз приезжал становой с бумагами, не особенно веселыми. Кредиторы требовали уплат. Колосов-паж, Колосов — блестящий офицер слишком широко жил и шутя сорил деньгами, и вот теперь Колосов-помещик хотел во что бы то ни стало вернуть обратно свои деньги. Жить умеренно для него было невозможно, и ради этой цели бывший кавалерист обратился в прожектера; он стал выдумывать проекты, ездил в Петербург, хлопотал; но проекты его как-то не шли, люди влиятельные его не слушали с тем вниманием, которого добивался Колосов. Тогда он решил позвать на помощь жену. «Меня не слушают эти старцы, — думал он, — хорошенькую женщину, наверно, выслушают!»
Он начал посылать к влиятельным людям Надежду Алексеевну, которой давал на этот счет точные инструкции.
— Ты, Надя, с этими стариками говори слаще, они это любят, и от них все зависит… Одевайся, душа моя, элегантно и шикарно… слегка пококетничай…
Когда Колосов в первый раз прочитывал такое наставление, Надежда Алексеевна вспыхнула и почти что крикнула:
— Но ведь это, Александр…
— Гадко, хочешь ты сказать, мой милый ребенок? Эх, Надя, Надя, милая ты Надя! Да ведь ты для нас же будешь хлопотать! И разве я прошу тебя сделать что-нибудь нехорошее? Что ты, голубчик?.. Ты только не будь с ними дика, будь любезна, мила, не кричи, коли тебе поцелуют твою маленькую ручку, — эка важность! и смотришь, — дело, о котором мы хлопочем, удастся… А что же ты, собственно говоря, дурного сделала, Надя?.. Ты только пособила мужу!.. Впрочем, — прибавлял Колосов, — я тебя, Надя, не стесняю, поступай как знаешь, но только тогда наше дело другому достанется… Ведь у нас без хлопот ничего не дается!..
Что было отвечать на такие убедительные доводы? И отчего не помочь своему же мужу?
Александр Андреевич целовал свою жену, называл ее умницей и посылал ее одеваться. За туалетом ее тоже он сам следил, выбирал платья к лицу, декольтировал жену более обыкновенного и,
