Алексей Трифонович не подавал голоса и все глядел в книгу.

Тогда рассвирепевшая Лизавета Петровна наотмашь взмахнула рукой и ударила старика по щеке.

Он не проронил слова, перекрестился, бережно собрал книги и собирался уйти. Только одна крупная слеза скатилась на седую бороду, лучше слов говоря, каково старику.

Надя бросилась к матери и, глотая слезы, крикнула:

— Это подло так обижать папашу! За что вы его обижаете? За то, что я его люблю? Ну да, люблю, а вас нет!

— И ты, змееныш, туда же? Вот тебе, вот! — забылась вовсе мать и несколько раз ударила дочь.

Надя вскрикнула, схватила шляпку и выбежала вслед за отцом из дому.

— Папаша, дорогой мой папаша, — нагнала она отца, — уйдем от нее!

— Друг мой, я совсем уйду! — тихо отвечал Алексей Трифонович. — Уйду туда! — добавил старик, показывая куда-то рукой.

— Куда?

— На Афон уйду, завтра же уйду! А ты оставайся, тебе легче будет. Мать из-за меня и тебя ест! Я ее нищей сделал, а тебя она любит. Господь с ней, я на нее не сержусь и там за всех вас помолюсь богу! — прибавил решительно Алексей Трифонович.

Печальная пришла Надя к своей подруге и в тот же вечер играла «Катерину». Все вспомнилось Наумовой во время игры, свое горе подошло к сердцу, и театр дрожал от рукоплесканий.

На другой день Алексей Трифонович прощался с женой и дочерью. Он был одет странником, в черной ряске, с котомкой за плечами, в руках была длинная палка.

— Прости, Лизавета Петровна, — сказал старик, низко кланяясь, — и не поминай лихом.

Лизавета Петровна как ни крепилась, а зарыдала.

— Ну, поцелуемся, — продолжал Алексей Трифонович, — не год ведь с тобой прожили, а почитай, двадцать пять лет!

И когда супруги обнялись, у обоих из глаз текли обильные слезы.

— Ну, Надя, будь счастлива! — рыдал старик. — Лизавета Петровна, береги дочь.

Надя так и припала к отцу.

Наконец Алексей Трифонович оторвался и ушел. С тех пор она никогда его не видала. Где он? Надежда Алексеевна до сих пор не знает.

Разлука с отцом сильно подействовала на нервную натуру девушки. Первые дни она тосковала, исхудала и, наконец, слегла в постель.

Лизавета Петровна была безутешна. Она страстно ухаживала за дочерью, позвала доктора, не спала ночей, но как только дочь стала поправляться — таки не выдержала и упрекнула:

— Отца небось любишь, даже заболела! А мать не любишь!

Надя отвернулась, не сказав ни слова, а Лизавета Петровна снова стала каяться и до того измучилась, что заболела сама.

Так шла жизнь Надежды Алексеевны. Она только и жила на сцене. Дома — учила роли или читала романы, какие попадались под руку, да слушала брань и упреки. Все эти противоположности сильно влияли на девушку, и она стала любить какой-то заоблачный, ею самой созданный мир и ненавидеть действительность, в романах она находила для этого благодарную почву. Впрочем, время взяло свое; вечные дрязги дома, закулисные интриги и чрезмерное поклонение поклонников и ее испортили; она сделалась раздражительна, капризна, властолюбива с теми, кто поддавался. Это уж знали при театре. Скоро узнала это и мать, когда дочь понемногу стала выходить из положения рабы. Мать сперва бранилась, но потом, когда Надя сама стала браниться, помирилась с своей новой ролью и только жаловалась, утирая слезы, за рюмкой вишневки, своей приятельнице:

— Житья нет! Не дочь, а черт! Родную мать из дому хотела выгнать… Родную, а, каково это? За все мои заботы… До чего дожила я, бедная? — плакалась Лизавета Петровна, изливая ручьи слез после третьей и четвертой рюмки.

Действительно, однажды после безобразной сцены Надежда Алексеевна в порыве сказала, что она оставит мать и будет жить одна. Лизавета Петровна сообразила, что жалованье получает не она, а дочь, и… поджала хвост, смирилась. Таким-то образом, мало-помалу, они поменялись ролями. Раб стал господином, а господин — рабом.

XXVII

Поклонников у Надежды Алексеевны было, разумеется, множество. Каждый раз, по окончании спектакля, около ее кареты стояла толпа молодых людей, каждый вечер ей кидались букеты, нередко подносились подарки. Не раз она получала и записки: одни — почтительно влюбленные, другие — прилично-развращенные, в которых предлагали ее «холить, как царицу», а взамен этого просили сердца или, говоря откровеннее, — тела. Надежда Алексеевна сначала плакала, разрывая эти записки, но потом привыкла, не рвала, а смеялась. Впрочем, не всегда можно было и смеяться! Раз ей чуть не пришлось покинуть сцену из-за преследований одного важного и влиятельного старика. Он ее, как актрису, потребовал к себе, и когда они остались вдвоем в кабинете, старик взял фамильярно молодую девушку за подбородок и сказал:

— Ну, моя миленькая, поцелуй меня!

Бедняга испугалась, увидев близко блестящие глаза старого развратника.

— Ну, позволь, позволь… верно, уж имеешь любовника? Кто этот счастливец, кто?

— Нет, граф, не имею. Что вам угодно, граф?

— Что мне угодно, моя милая? — прошептал старик, выставляя в сладкой улыбке ряд вставных зубов. — А вот подойди поближе, подойди, не бойся…

Наумова не двигалась с места, стоя шагах в пяти от сидевшего в кресле старика. Граф пристально посмотрел на молодую девушку, кряхтя поднялся с места и, приблизившись, протянул свои объятия.

Наумова отскочила назад, взялась за ручку двери и крикнула:

— Граф, я закричу! Я громко закричу, граф! Что вам угодно? зачем вы требовали меня?

— Ну, ну, — растерялся старик, — не надо, не надо. Я думал, что ты снизойдешь к старику, утешишь его… А ты?.. Ишь какая недотрога! Ступай, ступай! Мне такие не нравятся… Я звал тебя, чтобы поговорить с тобой о прибавке жалованья, а ты кричать собралась… Ступай, ступай!..

С радостью выбежала Наумова из этого кабинета, откуда нередко ниспадали милости на более сговорчивых артисток. Когда вечером в театре узнали, что Надю требовал старик, то все поздравляли ее:

— Сколько получила прибавки?.. сколько разовых?

— Нет, нет… я ничего не получила и ничего не просила!

— Лжешь… Зачем же тебя требовал граф? — ухмылялись товарки.

— Требовал, но я убежала от этого подлеца!..

— Глупая! — шептали артистки. — Теперь наплачешься!.. Ты, верно, испугалась?.. Чего, дурочка, боялась? Поцеловала бы только… он совсем старик, только охотник целоваться… Что за беда от этого?..

После памятной аудиенции Наумова стала реже играть. Граф как-то заметил, что Наумова плохо играет, и посоветовал не давать ей ролей; помощник его тоже нашел, что «Наумова дурно играет», но позволил себе заметить, что ее любит публика.

— Публика? Что вы мне публику тычете? — рассердился граф. — Тут надо сообразоваться со мной, а не с публикой.