— Надя! Ты спишь? — тихо постучал он в двери спальной.

— Нет… Что тебе?

Колосов вошел в полуосвещенную матовым светом комнату. Надежда Алексеевна полулежала в кресле в белом пеньюаре. Грустная, задумчивая, она была очень хороша в эту минуту. Увидав мужа, в таком костюме, в такой час, у себя, она вскочила как ужаленная с кресла и испуганно, точно девочка, крикнула:

— Что тебе?..

— Надя… милая ты моя Надя!..

И Колосов протянул губы, чтобы поцеловать жену. Она отскочила назад и стала белей рубашки. Губы ее дрогнули. Она была испугана.

— Чего испугалась, ребенок? Или ты не моя жена, Надя?

— Александр… уйди! Ты ведь знаешь, я люблю другого.

— Так что ж?..

И Колосов снова стал подходить к жене несколько пьяной походкой, находя, что сегодня она «замечательно мила».

— Не подходи… Я отдалась другому!.. — отчаянно шепнула молодая женщина.

— Люби других, но и меня люби, мужа… — мягким, слегка пьяноватым голосом шептал Колосов и решительно обнял свою законную жену.

— Подлец! — крикнула жена и упала в обморок.

Долго еще после ухода мужа Надежда Алексеевна была в бесчувственном состоянии. Она точно окаменела; она ничего не чувствовала, не слышала, не видала. Наконец пришло сознание, и горькие рыдания раздались в спальне; она уткнулась в подушку, смачивая ее слезами. Проходили долгие минуты, а бедная женщина не переставала плакать. Она было искала оправдания и себе и мужу и точно попадала в какую-то бездну, которая, как неодолимая сила, тянула ее в себя… Отчаяние и оскорбленное самолюбие, и отвращение к нему и к себе, и нет оправдания!.. Если же оно и подкрадывалось, словно змей-искуситель, в сердце бедной женщины, то какой-то голос шептал ей: «А прежде? прежде? Разве не служила ты двум богам? И разве не привык к этому твой муж? Что ж теперь ты мучаешься? Или и это порыв? Опять порыв, после которого снова примиренье?»

Бедная не находила ответа. Она страдала, и не дай бог никому испытывать такие страдания.

А Колосов скоро заснул в своей спальне под влиянием хорошего хереса. Он спал, и снились ему хорошие сны. Снилась и портниха — эта худенькая, неопытная девушка, до которой он не добрался, но надеялся добраться… Словом, очень хорошие вещи снились Александру Андреевичу.

Пока жена плачет, а муж спит, читатель ниже может узнать историю наших знакомых Колосовых, супружескому счастию которых тоже немало завидуют многие добрые отцы и матери Грязнополья, наивно желающие и своим дочерям такого же счастия и довольства, какими пользуется, по их мнению, Надежда Алексеевна.

XXVI

Лет за десять до описанных событий в Петербурге появилась замечательная драматическая актриса — Надежда Алексеевна Наумова. Редкий талант ее сразу обратил на себя внимание и сделал ее любимицей публики. Кто раз видел ее в лучших ее ролях, тот не мог забыть талантливой артистки. С самого начала она привлекала симпатию зрителя, а под конец совсем завладевала им своей страстной, нервной, глубоко натуральной игрой; случалось, что артистка, играя «Бедную невесту», так натурально падала без чувств, что пораженный театр на секунду таил дыхание и потом бешено разражался рукоплесканиями. Но артистка часто не могла подняться с подмостков; бедная красавица в самом деле лежала без чувств, и рукоплескания публики не могли поднять ее. Ее уносили за кулисы и, больную, нервно потрясенную, увозили домой.

Жизнь Надежды Алексеевны нельзя было назвать счастливой. Отец ее был тихий, богомольный старик, посвятивший конец своей жизни посту и молитве, а мать — настоящий дьявол в юбке; она мучила, ревновала и всячески терзала свою дочь и притом страшно, по-своему, ее любила, как это часто бывает у множества матерей-самодурок. Она нередко и бивала свою дочь, хотя после плакала, мучилась и просила прощения. Отец все это, видел, но помочь не мог, потому что и ему доставалось порядком, так как он сам был безответным, жалким существом, за которое нередко заступалась Надежда Алексеевна. Отставной дворецкий графского дома, Алексей Трифонович Наумов, отличался необыкновенной робостью перед своей характерной супругой. Сидя вечно в отведенном ему уголке (Наумовы жили в двух небольших комнатах), он все почитывал четьи минеи да апокалипсис и все собирался посетить Афон и Иерусалим. Когда госпожа Наумова бывала не в духе (а это случалось ежедневно), она обыкновенно срывала сердце на своем супруге Алексее Трифоновиче.

— Ну, что ты, старый хрыч, расселся здесь, видишь — гладить нужно! — обыкновенно, словно голодная собака, начинала воркотню хозяйка.

— Я, Лизавета Петровна, уйду, сейчас уйду… Только куда бы уйти? — рассуждал Алексей Трифонович, надвигая очки в медной оправе на свой оплешивевший лоб.

— Куда? — горячилась Лизавета Петровна. — К черту! Вот куда!

Алексей Трифонович богобоязненно крестился и поникал головой.

— Ты подумай, Лизавета Петровна, что ты говоришь-то? И разве это не грех? — тихим, слегка укоряющим тоном замечал Алексей Трифонович.

— Ах ты, старый халдей! Еще грехом стращать вздумал! Кабы не я, кто бы тебя, дурака, кормил, а? А туда же: грех!

— Разумеется, грех! — еще тише шептал старик.

— Сейчас же проваливай!.. Ступай по церквам, а то хоть прямо на Афон… убирайся! — кричала Лизавета Петровна.

— Маменька! — раздавался из соседней комнаты тоненький голос Нади, — оставьте папашу.

— И ты за него? У, чертово отродье! Из-за тебя ночей не сплю, не доедаю, не допиваю, а ты так-то мать уважаешь?

Обыкновенно Алексей Трифонович, не дожидаясь конца такой сцены, собирал тихонько свои духовные книги, бережно прятал их в шкапчик и, поцеловав и благословив дочку, уходил из дому и только поздно вечером возвращался домой, вволю пошатавшись по разным церквам. Тихо укладывался в своем углу на жесткой кровати и долго еще нашептывал разные молитвы.

Когда Лизавета Петровна сживала из дому мужа, то принималась грызть дочь. Она обвиняла ее во всевозможных гадостях. То корила воображаемыми любовниками, то винила в неблагодарности, в нелюбви, в бессердечии и тому подобном. Тогда, вся в слезах, Надя убегала из дому…

Оставшись одна, Лизавета Петровна предавалась раскаянию: она вслух упрекала себя, называла себя извергом и по целым часам неутешно рыдала, бия себя в грудь перед образами. Пообедав одна, Лизавета Петровна выпивала рюмки две наливки и шла в театр. В галерее пятого яруса ей давали бесплатно место, и Лизавета Петровна, глядя на свою играющую дочку, смеялась и плакала, как ребенок. Если соседи ее делали замечания не в пользу дочки, она, не обинуясь, громко называла их ничего не понимающими свиньями и вообще вступала в такую крупную брань, что нередко усовещевать Лизавету Петровну приходилось капельдинеру. Когда, однажды,