Ханни не выдала имен других членов Сопротивления или адресов их убежищ, однако адрес Элсинга был напечатан на ее поддельном удостоверении личности, поэтому вскоре их навестило гестапо. Зная, что Ханни поймали, а их адрес был у нее в бумагах, Элсинга приняли все меры, чтобы «вычистить» дом от любых свидетельств ее присутствия, и так избежали ареста.

В перерывах между допросами Ханни держали в крошечной камере размером всего несколько квадратных футов. Там была только железная койка с соломенным матрасом, столик, стул и кувшин с водой. Небольшой бочонок служил ей ночным горшком. Ханни сидела отдельно от других заключенных и не имела права заговаривать даже с немцами-охранниками. Она провела в камере много дней, когда ночью ее уводили на допрос, а потом возвращали в темноту ее клетки.

Черная краска сошла с ее волос, проявив изначальный рыжий цвет. Ее вывели из камеры во двор тюрьмы, чтобы сфотографировать: сначала профиль, с руками по швам, потом анфас.

На снимке анфас ее глаза кажутся усталыми и потухшими. Руки сжаты в кулаки. На Ханни темный свитер и юбка, за пояс заткнут носовой платок. На ногах – простые черные туфли. На фотографии в профиль ее руки все так же сжаты в кулаки, но голова немного запрокинута, как будто она пытается выглянуть за стену тюрьмы. Возможно, надеется каким-то чудом увидеть вдалеке Швейцарские Альпы, где она когда-то мечтала трудиться на благо мира в Лиге Наций.

Ада ван Россем, голландка, врач по профессии, сидела в тюрьме одновременно с Ханни. Она вспоминала, что видела Ханни в камере и слышала про нее. Хотя все говорили о том, что война заканчивается, союзники никак не приходили освободить страну, и Ханни постепенно погружалась в отчаяние. Она отказывалась от пищи, и немецкая охранница, приставленная к ней, не знала, что делать с заключенной.

Ее надолго оставляли одну, и такая изоляция была чуть ли не хуже допросов. Однако Ханни отказывалась выдавать имена товарищей. Лагес приходил поговорить с ней; Руль продолжал допрашивать ее, пытаясь добиться признания в покушении на Лангендейка. Агент гестапо даже привел невесту жертвы, которая присутствовала при стрельбе, чтобы та попробовала опознать Ханни. Они использовали довольно топорный прием – попросили Ханни отнести невесте парикмахера чашку чаю в допросную, чтобы посмотреть, не узнают ли девушки друг друга, – но невеста не опознала Ханни.

В конце концов Ханни сдалась и призналась в попытке убийства [264].

Как оказалось, ее признание спасло пятерых женщин из Харлема, которых уже собирались расстрелять в отместку за то нападение [265].

* * *

Пока Ханни изнывала в тюрьме, внутренние войска и ее товарищи из RVV объединили усилия, чтобы ее освободить. Полицейский инспектор из Гааги, имевший прочные связи и с вельсенским начальством, и с СД в Амстердаме, должен был посодействовать ее освобождению. Условия сделки были таковы: если Сопротивление прекратит кампанию по ликвидациям, немцы воздержатся от казней заключенных.

Тем не менее в полиции оставались влиятельные голоса, требовавшие отмщения «девушке с рыжими волосами», несмотря на то что война заканчивалась, несмотря на то что она была женщиной и несмотря на то что немцы проигрывали и им предстояло заплатить за все те ужасы, которые они творили в Нидерландах и в Европе в целом.

«Для нас она была Morderin, – говорил Эмиль Руль, используя немецкий феминитив для слова „убийца“. – Террористка, которая стреляла в наших людей, человек, охотившийся за нами, как мы охотились за ней. В Ютерпестрат был специальный отдел по борьбе с коммунизмом, и ее, как члена Сопротивления, мы искали долгое время. Она была для нас опасна, бесчеловечна, потому что стреляла без пощады. Для нее конец войны означал Kein Gerechtigkeit aber Vergeltung [„Не справедливость, а возмездие“], и потому ее казнили» [266].

Трюс не теряла надежды освободить Ханни. В дни, последовавшие за ее арестом, она неоднократно обращалась к внутренним войскам с просьбами найти способ хотя бы сохранить ей жизнь. Она на велосипеде поехала в Гаагу, чтобы переговорить с одним из командующих насчет соглашения, которое внутренние войска собирались заключить с СД: насчет отказа от ликвидаций в обмен на отмену казней арестованных. Командующий ничем не мог помочь. Он сказал, что Ханни, скорее всего, уже не в Голландии, и Трюс поняла по его тону, что ее судьба не очень его интересует [267].

Она обратилась к более привычной аудитории – Вельсенской группе в Харлеме. Те тоже не торопились на помощь. В действительности она приехала в разгар вечерники, когда Аренд Кунткес и Кис де Ровер поднимали бокалы за освобождение Голландии. Они пытались успокоить ее, говоря, что Ханни не покидала страны, она в тюрьме в Амстердаме. Голландию вот-вот освободят. Они предложили ей шампанского, сказали не волноваться, они обо всем позаботятся. Но Трюс была не в настроении для праздника. «Среди этих людей, которым я никогда не доверяла, где никогда не находила того понимания и дружбы, как с Кором и остальными в самом начале, я не могла выражать мои чувства. Я ушла в комнату, которую наша хозяйка приготовила для меня» [268].

В середине апреля Трюс решила взять дело в собственные руки и отправиться в Амстердам: посмотреть, что она может сделать, чтобы освободить Ханни. Она встретилась с группой, которая помогала им с Ханни взорвать железнодорожные пути в Сантпорте, и обратилась к ним с предложением. Сейчас, когда в немецких войсках царит хаос, а война подходит к концу, не согласятся ли они объединить усилия с RVV в Харлеме и напасть на тюрьму, чтобы освободить Ханни и других членов Сопротивления?

Сантпортская группа, состоявшая преимущественно из юношей и молодых мужчин, всегда была готова к решительным действиям. Они немедленно заинтересовались ее планом. Она заметила, однако, что старшие члены группы созвали собственный совет. Один из них, по имени Пит, – самый рассудительный и трезвомыслящий из всех, тот самый, который запрещал курить рядом с бомбой, когда они готовились к саботажу на железной дороге, – был подозрительно молчалив. Расставаясь, они пожали друг другу руки, но у Трюс появилось тревожное предчувствие, что ее план не будет реализован [269].

В конце концов она решила сама поехать в тюрьму Ветерингшанс в Амстердаме. Она надела привычный костюм: форму медсестры с шапочкой Красного Креста. Взяла сумку с бельем, которую планировала использовать как предлог: она скажет, что принесла передачу по просьбе одной женщины, за которой присматривает. Они