раз муки интересовали меня больше всего. На мой взгляд, он настолько запятнал себя как человеческая особь, что перестал в полной мере считаться человеком. Не знаю, как сформулировать яснее. Он, несомненно, выглядел как все люди, но в то же время был – или стал – ничтожнее, чем человек. И с очевидным выводом, что эта перемена – моих рук дело, я, пожалуй, не согласен. Меня никак не оставляло настырное, пусть и парадоксальное чувство, будто он сделал все сам и, несмотря на мой полный над ним контроль, каким-то образом сам отвечает за свои страдания.

До сих пор не могу понять почему, но я действительно так думал. Мистер Ю. вызывал у меня презрение, невзирая на то что я намеренно застал его врасплох, тем самым не оставив ему ни малейшей возможности сбежать или дать отпор, оглушил его во сне (пьяного, но это дела не меняет). Разве были у него шансы спастись? Ни единого. Что ж, порой жизнь устроена именно так.

Как бы там ни было, убил его, разумеется, я. Отчасти потому, что в поисках еще каких-нибудь орудий отвлекся на старый автомобильный аккумулятор, лежавший в углу подвала. Думаю, когда я пытался добыть кислоту, мистер Ю. уже отбросил коньки от недостатка кислорода.

Сначала я решил, что он притворяется. Все его тело обмякло, пульс на запястьях и под нижней челюстью не прощупывался, однако убедиться не мешало. Я взял клещи и выдрал ему ноготь. Его пальцы, уже раздробленные молотком, безвольно болтались; никакой реакции не последовало. Так я заключил, что он и правда мертв. Я плотнее завязал пакет, ведь лишняя уверенность не повредит.

Знаете, мне казалось, что мое сердце уже никогда не застучит чаще, чем в те мгновения, когда я проникал в чужой дом. Не тут-то было! Когда я пытал мистера Ю., сердце в моей груди колотилось как бешеное, и хотя мои действия нельзя было назвать профессиональными, я ощущал такую силу, такую власть, словно наконец-то нашел свое истинное призвание.

Вот только допрашивать мистера Ю. я не стал. Не узнал, правда ли он насиловал дочь и что, предположительно, сотворил с женой. Я подумывал о беседе, но в конце концов испугался, что не совладаю с волнением или мистер Ю. докричится до соседей. Наверное, я мог устроить, чтобы он отвечал, кивая или мотая головой, но той ночью мне это на ум не пришло. Я просто хотел причинить ему как можно больше страданий за то, что он сделал с моей девушкой, а уже позже, по ходу событий – да, решил его убить, пусть даже он не видел моего лица, не слышал моего голоса и, скорее всего, никогда бы меня не узнал. Я счел, что поступаю правильно. Грамотно.

Я отпер входную дверь, а ключ вернул под кашпо, где он лежал прежде. Напоследок я подобрался из сада к окну гостевой комнаты и разбил стекло, чтобы в полиции подумали, будто в дом проникли таким образом. Часть ковра под окном я расчистил от осколков, иначе стало бы ясно, что внутри кто-то хозяйничал до, а не после вторжения. Никем не замеченный, я вернулся домой и залез в кровать, где всю оставшуюся ночь пролежал без сна.

На следующий день я отправился на прогулку. Отнес рюкзак с вещами, которые надевал ночью, поглубже в лес и сжег. Выкопав яму около метра глубиной, зарыл в ней пепел.

Два дня спустя мистера Ю. нашел коллега – накануне возвращения Л. Ю. из лагеря. Родственники, приехавшие присмотреть за ней, увезли ее из города почти на месяц. Полицейские сочли произошедшее неудавшимся грабежом и объявили, что разыскивают одного или двух воров-домушников.

Жителей города еще несколько недель мучила бессонница. Я же дрых, как младенец. Чтобы не вызвать подозрений, я старался не приплясывать при ходьбе и убирал с губ ухмылочку. Я осознавал свой поступок и гордился им, чувствовал себя отважным и находчивым. Тот факт, что я довел дело до конца, радовал меня даже больше, чем безнаказанность.

Когда полиция объявила, что у всех мужчин в городе снимут отпечатки пальцев, я безропотно пошел в участок. Не в первых рядах, конечно, но и уклоняться не стал. Меня даже не допросили. В полиции заключили, что кровавое преступление совершил некий «гастролер» или группа приезжих. Жизнь постепенно вернулась на круги своя.

Впрочем, я повел себя неумело, нехладнокровно; я действовал как полицейский, тюремщик, судья, присяжные и палач в одном лице. Мне это виделось не вполне справедливым. Да, я нашел дело, в котором оказался хорош и которое – надеюсь, в приличном, а не извращенном смысле – доставляло мне удовольствие. Однако чего-то не хватало. Каких-то рамок, рациональной системы правосудия, некоего, если хотите, контроля свыше, наделяющего мучителя законными полномочиями.

Хотя содеянное сошло мне с рук, я даже при большом желании не мог пуститься во все тяжкие. Я ни в коем случае не собирался убивать людей в подвалах, как серийный убийца среднего пошиба. Мистер Ю. заслужил свою кару, а я выступил вершителем правосудия, вот и все. К тому же я понял, что достиг цели и смог избежать наказания лишь благодаря хорошей подготовке, трезвому расчету и везению.

Вернувшись в город, Л. Ю. остановилась со своей тетей в отеле, где пробыла до самых похорон. Я передал ей записку, и мы, как раньше, встретились в кафе. По ее отрешенному, расслабленному поведению я догадался, что тут не обошлось без лекарств. Л. Ю. больше не носила брекеты. Призналась, что скучала по мне и перестала себя резать – во всяком случае, пока.

На похороны я не пошел, да она и не звала.

Л. Ю. поступила в тот же колледж, где учился я, сняла квартиру на пару с другой девушкой. Я поселился поблизости с двумя приятелями. Мы с Л. Ю. снова стали встречаться и вскоре возобновили интимные отношения. Игры со связыванием больше никто не предлагал.

Об отце Л. Ю. не заговорила ни разу. Впрочем, она и прежде редко его упоминала.

Однажды у нас обоих отменили занятия, и мы провели день у меня в спальне.

– Пробовал такие? – Она достала из рюкзака пакетик с вишневыми мармеладками. – Конфисковала их у одной мелкой «лесничихи».

Она сунула конфету мне в рот, затем еще одну – себе. Какое-то время мы, чавкая, жевали. Я попытался вспомнить, когда в последний раз ел мармеладки, и бросил:

– В детстве я их обожал!

Л. Ю. резко выпрямилась и перестала жевать. Ее взгляд заледенел. Правой рукой она провела по запястью и предплечью левой – там, где бугрились старые шрамы.