Когда она бросилась одеваться, я спросил, в чем дело. Она не ответила, только мотнула головой. Увидев слезы, я вновь спросил, что стряслось, но она промолчала и вскоре ушла.

Больше Л. Ю. не подпускала меня близко и отказывалась нормально поговорить. Не игнорировала, но держалась со мной крайне холодно.

Еще пару лет назад, пребывая в неподдельном замешательстве, я бы заявил, что понятия не имею, отчего произошла ссора и почему Л. Ю. так внезапно меня бросила. Теперь, кажется, до меня дошло: всему виной предательская конфета, а точнее, мое предательство, которое из-за нее вскрылось. С тех пор мне многое довелось увидеть и сотворить, а потому примечательно, что именно эта заурядная мелочь, произошедшая много лет назад между мной и девушкой, отношения с которой едва начались, до сих пор вгоняет меня в краску и вызывает чувство стыда. Я наворотил дел, которых устыдился бы почти любой, да и наблюдал много постыдного, и все же одна-единственная мармеладка – вернее, не она, а отказ признаться в том, что это я ее съел и украл лезвие, – запятнала мою совесть тогда и не дает покоя по сей день.

В тот же год я записался в армию. Меня отправили служить за границу, и после долгого обучения я вступил в ряды военной полиции. Сложнее всего было пройти психологический тест. Людей, поступивших с себе подобным так, как поступил я, на службу не берут – во всяком случае, не брали тогда, – однако мне хватило ума догадаться, каких ответов от меня ждут, и сказать то, что от меня хотят услышать. Понимание этих процессов как бы изнутри – важный аспект моей профессии, так что даже в тот момент я учился и развивал нужные навыки.

8

Пациент 8262

Большинство миров – Закрытые, лишь немногие Открыты. Большинство людей – Непосвященные, Посвященных гораздо меньше. В Открытых мирах бóльшая часть обитателей – Посвященные, поэтому там нет нужды скрывать все, что касается транзиций, или перемещений между реальностями.

Реальность, в которой я сейчас лежу на больничной койке, – Закрытая. О множественности миров – не говоря уже о том, что миры эти связаны друг с другом и между ними возможны путешествия, – тут, скорее всего, знаю я один. Для меня всеобщее неведение к лучшему. Так я и задумывал, когда прибыл сюда. Это моя защита.

Открываю глаза и вижу, что на меня пялится лысый рябой толстяк – тот самый, у которого вошло в привычку садиться рядом со мной во время моих редких визитов в комнату с телевизором и бубнить без умолку на своем непонятном наречии.

За окном туман; начались холода, хотя у меня под одеялом по-прежнему тепло. На лысом мужчине такая же бело-голубая пижама, как у нас всех, и застиранный голубой халат, знававший лучшие времена. Толстяк что-то мне говорит. Сейчас около десяти, и утренний стакан сока уже стоит на прикроватной тумбочке. Я и не заметил, как санитар его оставил.

Толстяк оживленно мне что-то втолковывает, словно убежден, что я его понимаю. По-моему, он нарочно говорит отчетливее, чем обычно, – старается ради меня. Да и кожа у него сегодня выглядит получше. Слова он произносит медленно, зато компенсирует это зычным голосом и более яркими интонациями. Он вовсю жестикулирует и раскачивается; из его рта вылетают капельки слюны, оседая на моем одеяле. Я беспокоюсь, как бы слюна не попала мне на лицо, особенно на губы. Не хватало еще что-нибудь подцепить.

Сдвинув брови, я сажусь на постели и подпираю правую руку левой, что позволяет мне поднести ладонь ко рту. Выглядит так, будто я с интересом слушаю – или, по крайней мере, пытаюсь. На самом же деле я заслоняю рот от шальных брызг.

Непрошеный гость никак не замолкает. Я хмурюсь сильнее, придаю лицу страдальческое выражение и тяжко вздыхаю, всем своим видом показывая, что силюсь понять собеседника, но тщетно. Вот только он едва ли обращает на меня внимание, как пулемет строча словами, из которых я понимаю в лучшем случае процентов пять.

Сосредоточившись, я, наверное, разобрал бы больше, хотя даже обрывков фраз хватает, чтобы понять: толстяк жалуется на другого пациента, который его обокрал, оскорбил или занял его место в очереди, а может, все сразу, тогда как санитары то ли отказались помочь, то ли поддержали обидчика, а может, все сразу, – на что мне, если честно, плевать. Толстяк явно хочет излить душу хоть кому-нибудь – желательно тому, кто не замешан во всей этой никчемной возне и, как я подозреваю, не способному спорить, задавать резонные вопросы, да и вообще проявлять к проблеме хотя бы малейший интерес. Он просто разгружает свои мысли. А я, к сожалению, – идеальная жертва.

Странно, откуда в нас это желание выговориться, когда мы знаем или догадываемся, что собеседник нас не понимает, а даже если понимает – ничем не сможет помочь. Должно быть, кому-то просто приятен звук собственного голоса, а кто-то жаждет выпустить пар, стравить давление, дать волю эмоциям. Временами нам необходимо облечь в слова удручающе смутные, но сильные чувства, дабы внести хотя бы какую-то ясность, ведь выражение этих чувств само по себе помогает понять, что именно нас гнетет.

Полагаю, толстяк и от собственного голоса балдеет, и облегчает душу. Он многозначительно мне кивает и вдруг замолкает, опустив руки на колени, – похоже, его речь подошла к некоему логическому концу. Он смотрит на меня, словно ждет ответа.

Я неопределенно качаю головой, изображая нечто между согласием и отрицанием, развожу руками.

Гость, видно, недоволен. Я чувствую: надо что-то сказать, но не хочу говорить на его родном языке, чтобы ненароком не раззадорить. Не стоит и выдавать знание наречий других миров: есть вероятность, пусть и ничтожная, что это нанесет ощутимый урон моей безопасности и поставит под угрозу мою анонимность.

В общем, я решаю наплести тарабарщины и выдаю нечто вроде этого:

– Бре трел гесем патра ноччо, лиск эшелдевон! – А затем киваю, словно подчеркивая свою мысль.

Толстяк отшатывается, тараща глаза, после чего, кивнув в ответ, исторгает поток невразумительной чуши. Такое впечатление, что он меня понял! Но ведь это немыслимо.

– Блошвен брэггл сна корб лейсин тре эпелдевейн ашк, – говорю я, когда он замолкает, чтобы перевести дух. – Кивуд пэдэл крей тре напа страводайл эшестре чрум. – И, пожав плечами, для верности добавляю: – Крайвин.

Лысый так горячо кивает, что я боюсь, как бы он не ушиб подбородок