Иногда Эсме видит свою дочь в младенчестве с широко раскрытыми карими глазками, редкими рыжими кудряшками и крошечными розовыми пальчиками. Иногда она видит Руби в подростковом возрасте со скобками на зубах, угрями, полную неуверенности в себе. Иногда она вспоминает, как была беременна, как играла со своей малышкой, как учила дочку кататься на велосипеде. Наверное, за последние десять лет Эсме вспомнила каждую минуту, каждый день, каждый месяц, каждый год жизни Руби. Но она никогда не видит свою дочь старой.

4.37 пополуночи – Голди

Когда я, наконец, добираюсь до нашей квартиры, Тедди все еще спит, как и тогда, когда я уходила. Знаю, что мне не следовало оставлять его одного, но это казалось мне безопасным. Он редко просыпается раньше шести часов, если повезет, то в семь. Иногда, если случается чудо, после восьми, но такое бывает только раза два в год. Вместо того чтобы лечь на диване, я ложусь рядом с ним. Он такой маленький, худенький, одни косточки. После того, как я лежала с Лео, рядом с Тедди я чувствую себя почти так же, как если бы была в кровати одна. Он еще только полчеловека, почти как котенок или щенок. В объятиях моего братика я не нахожу утешения, хотя и знаю, что он любит меня больше всего на свете. Даже больше своего синего блейзера, который, как я сейчас замечаю, он надел поверх пижамы.

4.37 пополудни – Беа

– Я тут думала о том, что ты сказал вчера, – говорит Беа.

Вэли улыбается.

– Ты думала обо мне?

– Я этого не говорила. Я сказала совсем не так.

Улыбка парнишки становится еще шире.

– Тогда о чем же ты думала?

Они идут бок о бок по Тринити-стрит. Вэли принес кофе и круассаны, Беа позволила ему это сделать.

– Об этих твоих рассуждениях насчет психологии. Обо всей этой херне, насчет моего эго и того, чего от тебя ожидают другие. Мама твердит мне, что я…

– Ведь корень всего – это всегда твоя мать, верно? Именно так утверждаете вы, мозгоправы, да?

Вэли вонзает зубы в свой круассан.

– Ну, Боулби[44] и Фрейд действительно повернули дело именно так, но не надо забывать и об отце – нельзя не признать, что половину вины должен нести и он.

– У меня никогда не было отца. – Беа кусает край своего бумажного стаканчика. – И как же тогда считать – во всем виновата одна только мама или половина вины лежит и на мне?

– Твой отец все равно сыграл свою роль. Ведь на ребенка влияет не только присутствие, но и отсутствие отца, ты не находишь?

Беа пожимает плечами:

– Не помню, чтобы мне его когда-нибудь недоставало.

Вэли залпом допивает свой кофе.

– Так я тебе и поверил. Думаю, эта твоя внешняя крутость, когда ты ведешь себя так, словно тебе никто не нужен – это сплошное притворство.

– Иди ты знаешь куда?

– С точки зрения психологии, те, кто, на первый взгляд, кажется наиболее каменным и неприступным, имеют особенно нежные сердца, – говорит Вэли, опять жуя круассан. – И наоборот. Это, разумеется, никому невдомек, поскольку люди поверхностно воспринимают всех остальных, но в глубине души именно жесткие люди наиболее ранимы. Хотя они, вероятно, и сами об этом не подозревают. Если подозревают, – он устремляет на нее многозначительный взгляд, – то скорее кого-нибудь убьют или умрут сами, чем признают это.

Беа сердито смотрит на него.

– Вот уж не думала, что я плачу за их кофе.

– Платишь не ты, – говорит Вэли. – Плачу я.

– Тогда прекрати ковыряться в моих мозгах, мать твою.

Он снова улыбается.

– Я что, затронул больное место?

Беа не удостаивает его вниманием. Дойдя до угла Тринити-лейн, Вэли не поворачивает, а продолжает идти прямо.

– Эй. – Она останавливается. – Куда это ты идешь?

Он пожимает плечами:

– А куда нам спешить? Давай погуляем, пойдем окольным путем.

Беа хмурит брови, но идет за ним.

– Кстати, верно и обратное, – говорит Вэли, проглотив последний кусок круассана. – Если кого и надо остерегаться, то именно тех, кто кажется милым. Это те, кто расточает притворные улыбки, а в глубине души желает бить других по лицу…

– Значит, мне надо остерегаться тебя. – Беа отпивает свой кофе.

Вэли смеется.

– Туше́.

– Ну, так вот – ты ошибаешься, – говорит Беа. – Я каменная и внутри, и снаружи. Я никогда не чувствовала, что мне не хватает моего отца. И, честно говоря, мне бы хотелось, чтобы отвалила и моя мама. Я скажу тебе, кого мне не хватает, – моего кота.

– Не может быть, чтобы ты говорила серьезно.

– Вполне серьезно. Я люблю моего кота.

Когда они идут мимо церкви Королевского колледжа, Беа замечает, как проходящие через витражи солнечные лучи преломляются и цветными пятнами падают на тротуар, словно у их ног кто-то рассыпал конфеты в ярких обертках.

– Ты понимаешь, что я имею в виду.

– Ага, – говорит она. – Ты никогда не имел дела с моей мама.

Вэли оживляется.

– Мне бы очень хотелось познакомиться с ней. Если…

Беа бросает свой бумажный стаканчик в урну.

– Ну уж нет. Ни за что. Никогда.

– Хорошо, хорошо, можешь не подслащать пилюлю. – Он хлопает себя по животу. – На мне есть достаточно мягкой обивки, чтобы смягчать удары.

– Не делай этого.

– Чего?

– Ты не очень-то догадлив для мозгоправа. – Беа откусывает кусочек от своего круассана. – Я имею в виду всю эту самоуничижительную херню. То, что твоя мама вытирала об тебя ноги, вовсе не значит, что так же к себе должен относиться и ты.

Вэли дергает себя за бороду и улыбается.

– Я и не подозревал, что тебе не все равно.

– Мне как раз все равно, – отвечает Беа. – Просто это раздражает. В общем, если ты собираешься разбираться с чужим дерьмом, сначала тебе не помешало бы разобраться со своим собственным, тебе так не кажется?

– Я никогда не утверждал, что разбираюсь с чужим дерьмом, – говорит Вэли. – Мой интерес носит скорее не практический, а теоретический характер. Кстати, ты будешь это есть?

Она протягивает ему свой надкушенный круассан.

– Кому нужна теория?

– Спасибо. – Вэли берет круассан. – И это говорит философ.

– Туше́, маленький ты болван. – Беа улыбается. – И твоя мама была не права, быть толстым не так уж плохо. – Она останавливается и окидывает его взглядом с головы до ног. – Ты мягкий и плюшевый, словно совенок.