Я все еще на юге. 5 недель меня «проверяют», надо полагать, паче чаяния визы еще нет. И я на днях послал в Милан ультиматум: если через неделю не получу – отъеду восвояси. Ибо живу тяжко, комнатушка – добрые люди так меня устроили! – крохотная, душно, обои гороховые, пол каменный, кровать – музыкальный ящик, а хозяева – три старушки закостеневшие еще до революции, всем вместе лет 222, и силятся питать, да надо и самим пропитаться. Понимаете? А из – листократии, и, кажется, хорошего воспитания, но… боюсь у них заболеть: близко не подойдут, так и умру без помощи. Вчера, было, заболел, да слава Богу, нынче температура нормальная. С Ивиком приехали, пожили с неделю, я его к Серовым послал, в Ля-фавьер, – страшно малого было держать в такой музейной обстановке: есть микроб старости. Теперь Ив уже в Париже, работает в лицее. – Дал вечер чтения в Ницце, за 400 фр., – было полно, – в пользу учащихся. От второго вечера – отказался. Ночевал у архиепископа Владимира321, – святая коровка Божия, светлая душа, – брат Тихоницкого322, рижского. Владыке чтение так пришлось по сердцу, что, воротясь домой, – «не могу спать и не хочу!» – так возбудился. Выпил я у него, как гость, вместе с протоиереем о. Григорием Ломакой полрюмочки порто. А на утро сбежал, ибо мог быть разорван по-читателями, зазывавшими и проч. Там же встретила меня семейка Серова, и мы съездили с ним в Капище-м-Карлище, где я сорвал банк – на 65 фр. А всего выиграл за 4 раза 200, но из них уже отдал 40, больше не поеду. Сказал, – накатило – Сергею Михайловичу – ставьте на 8 ан-плэн! Он, чудак, сунул только 5 фр… а я, дурак, по рассеянности, поставил на колонку, где 8, – и ему выдали 180 фр., а мне на десятку мою прибавили 20. Но… отвратительно в сем бучиле: рвань! Но кое-что видел… да за-чем мне все это? Теперь уж не к душе, не то в душе. Теперь бы «Пути» закончить да «Лето Господне».

Нет, не прав, конечно, Амфитеатров – «какая же мы дрянь!» Кто это – «мы»? Народ русский есть русский народ, и, конечно, он, как всякий «народ» – великая возможность, им, русским народом не раз доказанная и – ка-ак! А вот «водители»-то… да, с гнилью-пылью и грязью-кровью… слишком уж часто. Но пусть не забывают достойных! А они были и – бу-дут! И есть. Так можно сказать про всякий народ… когда он в таком бучиле, как наш, как мы. Герои… – а геройство у нас мелко понимается. Скоблин «смерти не боялся»? Да потому что он не думал о смерти, не дорос до сего, и до – самого человеческого. Ставил в игре: моя жись – копейка или – Егорий, и к нему «закуски». Эти «закуски» все для него – и от него – закрывали. И чего удивляться, когда нам эти «потемки» давно показаны – и миру! – Достоевским, как нигде и никем. И мелко‐ренников323 напрасно так поигрывает Достоевским… – см. «Возрождение». Не «мы дрянь», а почва, на которой – посей зерном – вырастет «поганка». От «беса» не оборонишься на болоте. А мы все – на болоте гнилом. И чего дивиться и клясть себя: 1904 года тому был некто, – тот же Скоблин, которого звали Иуда. Но сие не помешало быть Петру, Павлу, Стефану и – миллионам святых. Бывают души провальные, подвальные… Но, понятно, страшно, когда ни неба над головой, ни земли под ногой, как у нас… – непокрыть полная. Скоблин – это «Ять», недоучка всяческая, во всем, шатущий-шаткий. Он уже получил свое «древо» и «чрево». Герои мнози, истинные – легли… Терситы324 буйно процветают, ибо почва такая. Да вспомните «Ставиского»325, ну? Галерейка-то какова? И это безо всякого «землетрясения». А если бы случилось оное… – ох, мы бы тогда, может быть, и головки подняли и не теряли бы веры в свое. Все сие – во вразумление: придет срок, и Россию придется окроплять «святой водой» и – воспитывать. Но, конечно, не стирать «лика», не подавлять его новым молохом – «государством». У нас путь верный, сами знаете – Христово Слово. И потому – даже отчаянно восклицать, даже про себя только – нельзя.

Когда надумываете покинуть античность и облютечиться вновь? Мне Стива писал: не торопитесь… кто знает, что может быть! Но мне так очертел юг, – и чего это Тютчев так разорялся – «О, это море… эта Ницца!..»326 – и так неверна Италия, что – все равно: хуже не быть. Все равно – на положении индезирабеля, везде. Да и не работаю… а надо. Часы с цепочкой «расплавил». И не знает друг-читатель – а ско-лько его, этого, друга! – что друг-писатель стал давно «самоедом». И страшатся «тоталитарные», как бы этой самоед их не обглодал: в Але-мании327 мне запретили больше ста марок выручить, да и то велели все в «Кадеве»328 оставить, а из Италии и с десятком лир не выпустят. Вот, величие мировых гигантов! Ну, какой же меркой измерить его?! Нет еще такой мерки…

Ну, будьте здоровы. Сердце, как будто, чуть поокрепло, но силы сдали, сдали… И, кажется, это последнее мое странствие… пора на упокой.

Не забудьте, милая кума, наберите для Ивика марок грецких, тамошних, – для него это праздник. А Вы, Антон Владимирович, сходите в Дельфы и спросите «оракеля», как нам быти. Может быть, еще остались остатки-сладки? И скажет он глубокодимно: «андроны едут»! Смекай. Да, куда ни глянь, – все эти «андроны» андронят – и доандронятся. Я думаю, что на днях запылают алтари марсовы… до-ве-дут, ибо – нет выхода европке. Никому нет дела до «культуры», все реторика, а всем дело до… соседнего горла: сдавить. Таков итог европейской культуры, подмененной уже давно маклерами и тайными делателями смуты-божества – большевиками и масонами. Под сим знаком мир живет.

Ну, Бог да сохранит Вас, милые. А античность… насмотрелся на живую по черноморскому побережью: и всегда хотелось дать гривенник на мыло яичное.

Описки не в счет. Ваш Ив. Шмелев.

[Приписка:] Напишете – адресуйте пока сюда, мне дошлют.

28. Х. 1937.

Νέον Φάληρον, Ὀδὸς Σμολένσκη–28

Дорогой Иван Сергеевич!

Понимаю Ваше томление и возмущение из-за визы! Какие-то Кондратьевы329 летают за один день из Медона в Лозанну и обратно, чтобы совершать убийства во славу фронта дьявольского, а