почти не удавалась. Так я и скомбинировал, и в Париж уже не возвращался, хотя меня ждали там на епархиальный съезд, а «Последние новости» поместили даже в число участников похорон о. И. Смирнова. Трудно здесь, при наших грошах и при нашем бегстве от русских муравейников, устраиваться. Живем своим хозяйством, со спиртовкой. Юг ослепляет, оглушает и отнимает всякую возможность работать. Очень трудно взяться за перо. К 10 августа, даст Бог, будем дома.

О Вас вспоминаем и вздыхаем часто-часто. Это саднящее соболезнование. Когда не отдал ему дани (всецелым страданием, слезами) – оно долго длится и все вновь обжигает. Вы – нормально перестрадали и «утолились» скорбью. Народ говорит: к 20-му дню полегчает, а после 40-го и совсем легко станет: душа устроится. Это так и выходит и по вере церковной, и по психологическому опыту. Ив, конечно, дитя Ольги Александровны, и с ним Вам бремя легче. Но как Вам теперь жить в бытовом смысле? Одному держать порядок в квартире – это задача непосильная. Ведь это создавалось трудовой ношей Ольги Александровны. Без нее это немыслимо. Ума не приложишь, и без живой беседы лицом к лицу ничего не осмыслишь…

А Вы и не должны видеть Ольгу Александровну во сне. Во сне воскресают забытые, подавленные другими дневными интересами предметы. Все же, чем душа полна, обычно не снится. Но снится тон состояния души и на его фоне совсем иные, далекие от злобы дня образы.

В эту пятницу день Ангела Ольги Александровны. Будете творить память. И мы сердцем с Вами. Увы, пространство разделяет. Только тяжкий опыт любви и смерти дает непосредственное, осязательное знание, что «Бог смерти не сотворил», что «Он не есть Бог мертвых, но Бог живых, ибо у Него все – живы». Реальность инобытия только в таком живом страдании ясна, как Божий день. И праведность, и святость так же ясны в любви и смерти. Будни жизни застилают нам духовное зрение.

Целуем Вас, обнимаем и жаждем лицезреть. Ваши – А. и П. Карташевы

9/22 сентября 1936.

Pulkveža Brieža iela, 4, dzīvoklis 2, bei K. Klimovs

(мне, до 3 октября), Riga, Latvija (Lethovie)

Милые друзья, Павла Полиевктовна и Антон Владимирович,

Не писал Вам – был и подавлен, и замотан, и мотался, и болел, – и теперь – всегда, непрестанно, – в тоске и пустоте, несмотря на вереницы людей, которым до меня дело. Горе мое, тоска, подавленность не могут облегчиться, невзирая на «40-е дни», как Вы писали. Тысяча 40-х дней может пройти – не будет – и не должно быть мне утешения, ослабы. Несу, и должен нести: вся моя жизнь полна была – о, теперь вижу – ЕЮ, и только ею, моей вечной Олей. Она – единственная, неповторяемая. Ныне не жизнь и не житие, а выживание, как чудо естества. Свидимся – много есть, что рассказать. Видел родные края, прикоснулся к народу моему, и сколько же поднялось и с болью, и с грустью, и с больной радостью – светом-отсветом! Был в Печерах, в Изборске, в Малах, – в старых стенах крепостей и монастырей, видел Псков в луче солнца из туч, у грани стоял и – видел…!!!286 И в бане, и в трактирах, и в деревнях, и под рябинами, и на ярмарках, и на извозчиках трясся, и сигов ел, и грибы собирал, и русскую щучку поймал, и с мужиками говорил, и пьяного батю видел, и руки мы трясли друг другу. И старые заборы видал, и дворики, и травку мял, и у староверов прохлаждался, и чего-чего не повидал. Здесь у меня – все – читатели, – не ожидал! И какие читатели! – до отдачи себя – читатели. Какие девушки (откуда?! и – почему такие уцелели?!), и молодежь трогательна, вся. 30-го читаю в Зале Черноголовых – за-ал!!287 26 – в гимназии*. Много приемов, приветствий. Не ожидал такой популярности, любви. Старообрядцы-беспоповцы называют – своим, родным. Старенький попик собора – трогательно! – справлялся, когда выйдут… «Пу-ти небесные»? «Богомолье» и «Лето Господне» – свои книги. Спрос всюду, в библиотеках – не достать. Латыши удивительно внимательны. На авто проехал до 1000 километров. По железной дороге – бесплатный проезд и в Латвии, и в Эстонии. Зовут в Литву – нет сил. Отказался от Дерпта, Ревеля, Либавы. Читал в Печерах. Был в Режице (Резекне) на выставке, был в русском поместье288. Весь – выпит, вымотан. И всегда – в горе моем. И что я буду делать теперь в Париже? Одно знаю: если бы были вместе с Олечкой – перебрались бы сюда – до конца. Но теперь – не отойду от святого места, моей могилки. 3-го, думаю – в Берлин, может быть, буду там читать289, и к 12–15 – Париж. Но что-то будет?! Известите сюда, до 3-го (письма приходят на 3-й день), чего ждать. По газетам и отрывкам писем – тучи сгущаются. Я мог бы и переждать, но не хочу, не в силах, – тоска по могилке. Все равно.

Вы – четки, дорогой Антон Владимирович. Какие Ваши выводы? Хотя это трудные вопросы. Что с «Возрождением»? Что с трудящимися нашими мучениками? Хуже, да? И жизнь дорожает, да?

Сейчас за мной заедут, чтобы вести на собрание (старообрядческое) ревнителей русской старины. Буду слушать старое пение, смотреть древности. Ни дня, ни часа, чтобы не звонили, не звали. Чудесна Двина (Да́угава ныне). Красива, мила, близка мне – Рига. Я у друзей-читателей – в холе, в любви. До чего трогательно! Как бы я был безгранично счастлив, если бы Олечка была со мной, живая. Она – знаю – со мной. Она всегда в мыслях. И как вдруг схватит тоска, дух захватывает, – нечем дышать, жить. Скорей бы конец! Туда, к ней, – или – в небытие! Было – и перестало быть.

Милые, напишите. Антон Владимирович, Павла Полиевктовна, Вы меня не забыли? Вы забыли… Мы так и не встретились с… 24 июня! Может быть, вспомните?.. Ивик меня не забывает. Целую. Ив. Шмелев.

12/25 сентб. 1936.

Париж, 8 ч. вечера

Дорогой Иван Сергеевич!

Рады были получить от Вас весточку. Только сию минуту. Все время помнили о «похищении из среды живых» Ольги Александровны. Как рана ноет воспоминание и – сочувствие Вашей боли. Вернулись мы в Париж после 10 августа, и я срочно принялся писать к 20 августа доклад на богословский конгресс (запоздал) – и незаметно промелькнули дней 10,