Шрифт:
Закладка:
1. IV. 36.
[Париж]
Дорогой Антон Владимирович,
Жестко было узнать, что Вы не можете даже 50 строк дать инвалидам. От этого страдает сбор с газеты. Отнимаете у них лишнюю возможность собрать больше. Говорите о делах и проч. Ко-му говорите?! Я ведь, сам пишущий – и знаю, что при доброй воле можно сделать! А Вы, всегда загорающийся, вдохновенно пишущий и говорящий, можете – сказать! – Для Павлы Полиевктовны, видя за ней – сотни внимающих, – по любому вопросу. Все присылают!! Все нашли ¼ часа. Не постыдитесь! У Вас десятки «христов». Вытяните за кончик – и набежит. Представьте себе, что приехал Высокопреосвященнейший, и Вас вызвали на амвон, срочно! Разве не скажете?! Не поверю. Жду, с верой. Привет и благословение Вам! Низкий поклон Павле Полиевктовне. Ваш Ив. Шмелев, член Редакционной комиссии «Русского инвалида».
24. VI. 1936 г. Среда.
Дорогой Иван Сергеевич!
Сострадаю Вам весь этот страшный день. Обыкновенно молчу. Что может смертный сказать смертному? Рука Господня – и над всеми та же. Терпи, и притом ты один: никто не помощник. Потому в эти минуты стыдно пред пораженным Господом, что ты еще пока пощажен, а он – другой – в этой жгучей муке, и один без твоей помощи переносит ее, а ты – ничем не правее, ничем не оправданнее, а вот пока физически «счастлив»; пока, хотя знаешь, что твой «мене, текел, парес» уже начертан к твоему сроку.
Помучился молчанием, и чувствую, что «не могу молчать». Так ужасны эти часы для Вас в своем жилище… Господи помоги! Господи утешь, пошли забвение хоть сна…
В Ольге Александровне схоронили что-то свое родное, русское, материнское, сестринское282. Обрывается наша жизнь, темнеет вечер нашего поколения. Все кругом были постаревшие, обреченные…
Уезжайте скорее в Ригу, облегчить себе этой переменой муку этих нестерпимых первых дней.
Знайте, что мы молимся с Вами и за Вас, чтобы стало полегче. И Бог как-то посылает уповающим на Него.
Обнимаем Вас. Ваши А. и П. Карташевы
3. VII. 36.
Boulogne/Seine
Добрые друзья мои Павла Полиевктовна, Антон Владимирович,
Письмо Ваше, сердечное, мудрое, родное, – такое искреннее! – тронуло душу лаской, хоть теперь все бессильно согреть, утешить. Спасибо Вам, милые наши, – и от Олечки, и от меня. Олечка все со мной, – и бу-дет. Ни-куда я сейчас не могу уехать, не хочу. Я, было, послал хозяину отказ от квартиры (3- го дня), а сегодня проснулся – и понял, что я не могу уехать, переменить хоть в чем-нибудь жизнь мою: все будет так, как было при ней, – все вещи, все – связанное с нею. Буду доживать. Как-то – не знаю, как, – буду заканчивать. Ив со мной, пока, до отъезда к отцу. Он о-чень хорош, он – достойный, ее любимец, теперь – и мой. Он трогателен, нежен. Таким его сделала Олечка, любовью сделала. Он все делает для меня. Мы были на могилке после погребения – в пятницу, в воскресенье и во вторник (в 9-й день). Я всем распорядился. Но пожечь там, как мне предлагали, не мог, – наше жилище, наши комнаты, вещи, туфельки ее, все трудовое ее, все, что с ней связано, до клубка ниток, – меня зовет, связывает, как святое. Сама она – святая. И как хорошо: на 9-й день читался апостол к Римлянам XIV глава стихи 9–18, но к ним надо добавить, для разумения, и 7–8 стихи. Тут ответ на извечный вопрос, – ныне мой вопрос. И хорошо отметил это о. Лев Липеровский283, служивший панихиду. Он – его слова – не знал Олечку, но… служа, чувствовал радостную легкость, как бы свет в душе. Подобное, как и обратное, знают священнослужители… У ее могилки – мне легко, и будто закрывается боль. Меня многие-многие навещают. Это облегчает. Я теперь, увы, не плачу. Не вдумываюсь: несу ее в сердце. Со мной она, при мне, во мне. Я слышу. Но, странно, не вижу ее во сне. Это, должно быть, пока.
Вот подите: «левые» оказались трогательны. М. Вишняк плакал, да… а что, кто я для него и – она, Оля моя?! И так всё. А вот… но не хочу писать. Если меня любят – за нее любят. Я недостоин ее. Это я знаю. Теплятся лампадки. Ее – наша – комната, – тиха, прикрыта. Мы с Ивом приходим туда на ночь. Он в 1-ю же ночь сказал: позволь мне, дядя Ваня, спать на ее постели. Мы сняли покровы, и он спит на ее матрасике. А ее – в изголовье у меня, все. Навестите. Завтра 4-го я поеду туда, заупокойная обедня. Напишите, чтобы я был дома. Ваш Ив. Шмелев. Обнимаю, милые.
[На полях:] Знаю, что это Чекунов усыпил ее сердце пантопоном. Он оставил ее на 2 чч. и явился, когда – конец. Она не выносила наркотик, а я не знал – забыл! – что это морфин. Сердце удавит.284
А Серов только поговаривал, и ни разу не предупредил меня, что болезнь серьезна. Она терпела, а меня пожирала моя работа. Знай я все – я увез бы ее в санаторий, я все отдал бы за нее. Воля Божия? А – нам-то? Безволие?!
Как мне хотелось бы поговорить с Вами!
21. VII. (8. VII. – Казанская) 1936.
Lavandou (Var), 21, Av. Hyppolite Adam.
Дорогой Иван Сергеевич!
Не вините за долгое молчание. Не от беспамятства, а от кавардака внешней жизни. Ваше потрясение совпало с моим, а потом и Павлы Полиевктовны, отъездом из Парижа. А сроки диктовались необходимостью. Я уехал утром 1 июля, а через неделю за мной и Павла Полиевктовна. Ездил я для курсика лекций в Rives (Isère)285 в Христианское трудовое движение. Заработок и оплаченный билет открывали возможность осуществить вакационную поездку, которая иначе
