заползшего в ее сумку и поинтересовавшегося, что сегодня на обед.

Ее не остановил ни огненный хлыст, ни то, что все остальные предпочитали делать вид, что все в порядке. Хотя что вообще могло быть в порядке, когда он при стольких свидетелях буквально пытался убить члена императорской семьи?

Они никогда прежде не встречались, и Гордей увидел в ее глазах, заставивших его ощутить секундный укол в сердце, потому что у его сестры тоже были такие теплые карие глаза, ту же готовность к драке, что и у него.

И впоследствии он ни раз убеждался в том, что она и правда стала бы драться, если бы пришлось.

Именно поэтому ему так и не удалось отпустить эту ситуацию.

Неважно, что все они думали о нем, ведь если он продолжит колоть войлок их сердец острыми иглами, в конечном счете тот примет нужную ему форму.

Такой уж он был человек — ужасно легко привязывался к людям, от которых ему бы стоило держаться как можно дальше.

Для Гордея Змеева Церемония распределения началась с очередной унизительной неудачи, и очень быстро превратилась в сущий кошмар.

Защитные чары тропы были практически уничтожены, и все, что таилось в темных закоулках леса иллюзий, ринулось на стук десятков испуганно бьющихся сердец студентов. Гордея спасло только то, что в отличии от большинства неудачников, он много, долго и нудно тренировался дома.

Всех остальных — спасли браслеты.

Всех, кроме Илариона Таврического.

Надежда Глинская, вечно в слезах и соплях, невероятно раздражающая своей извечной привычкой смотреть на Гордея таким взглядом, словно в его сердце должно было быть чуть больше доброты для нее, чем для всех остальных, Евжена Рейн, косящаяся на Глинскую с плохо скрываемым недоумением, и бранящийся как укушенный осой сапожник Платон Флорианский вывалились из воронки телепорта последними, и — с плохими новостями. Несмотря на то, что в конце тоннеля должен был быть свет, их не ждало ничего хорошего.

Что-то утащило цесаревича в темноту, и Дафна Флорианская, гений мысли, не иначе, не придумала ничего лучше, чем разыграть спасательную операцию.

При поддержке Лукьяна Хилкова.

С тем же успехом они оба могли просто вырыть в лесу могилу и лечь в нее.

— Это дело взрослых, — сказал дядя Гордея.

И активировал принудительный призыв обладателя браслета.

Только для того, чтобы недоуменно посмотреть на два браслета в своей руке.

Побитых, покоцанных и — невероятно грязных.

После чего, ему пришлось мертвой хваткой вцепиться в Платона Флорианского, вознамеревшегося вернуться в лес иллюзий.

— Я не собираюсь сидеть и ничего не делать, пока Дафнюшка в опасности, — надрывался он. — Она моя сестра!

Гордей Змеев терпеть не мог Платона Флорианского.

Он бы с удовольствием притопил Лукьяна Хилкова в туалете.

Иларион раздражал его одним фактом своего существования.

А Дафна Флорианская и вовсе постоянно выводила из себя, потому что по выражению ее лица всегда легко было прочитать что-то оскорбительное, но — невероятно точное.

И все же.

И все же вся эта ситуация слишком сильно кое-что ему напоминала, и он бы не смог смотреть в глаза своему отражению, если бы по вине Илариона Таврического и Лукьяна Хилкова что-то случилось еще с чьей-нибудь сестрой.

Именно поэтому он перехватил собирающегося в который раз окатить дядю ледяной водой Платона и зашипел:

— Прекрати привлекать к себе внимание.

— Что? — не понял тот. — Мне не до тебя, Змеев, если ты еще не заметил.

У Гордея начинала по-настоящему болеть голова. Кто его за язык тянул? Зачем он в это полез? Но теперь-то уж чего, отступают только неудачники.

Он не дал Платону вырвать из цепкой хватки локоть и неопределенно кивнув на вопросительный взгляд дяди снова пробормотал сквозь плотно сжатые зубы:

— Как ты думаешь, в каком случае твои шансы проскользнуть мимо наставников и охотников жандармерии выше? Наверное, когда они на тебя не смотрят?

Улыбка Платона полностью зеркалила его собственную.

Презрительную, высокомерную усмешку, с которой только на эшафоте стоять и говорить “Я ни о чем не сожалею”.

— А ты у нас теперь в бескорыстные герои записался что ли? Думаешь, я поверю, что у тебя нет скрытых мотивов? Колись, что ты задумал или я сдам тебя твоему драгоценному дядюшке быстрее, чем ты моргнешь.

Гордей наконец отпустил его.

— У меня и правда есть скрытый мотив, — сказал он. — Я собираюсь помочь тебе спасти только твою сестру. Не больше, ни меньше. Обо всех остальных я беспокоиться не собираюсь, а что до Хилкова, то, если повезет, его бы я и вовсе предпочел там оставить.

— Ну это уже не тебе решать.

— Ты за всем не уследишь, Флорианский.

— Мне и не придется. Потому что, когда какая-нибудь тварь цапнет тебя за зад, тебе и правда только о себе любимом беспокоиться и останется.

И, когда все отвлеклись на очередные завывания оголодавшей нечисти, ломящейся в академию, когда у наставников и охотников жандармерии появились другие заботы, когда мельтешащие студенты бегали туда-сюда, толкались, кричали и бросались магическими ударами, которые наносили куда больше урона своим же, они с Платоном Флорианским смогли активировать обратный призыв на его браслете, чтобы очутиться посреди леса иллюзий.

Но прежде, чем воронка телепорта захватила их Гордей прошелся быстрым взглядом по царившему вокруг хаосу и — наткнулся на пристальный, немигающий взгляд Надежды Глинской.

Она стояла в море беснующихся студентов и без какого-либо выражения наблюдала за ними.

Это было очень странно.

Он могла закричать, позвать ректора, привлечь внимание к их побегу, но она ничего из этого не сделала.

Она просто стояла там.

И выглядела очень злой.

Как в тот раз, когда Гордей натолкнулся на нее в библиотеке, и она протянула ему стопку каких-то бумажных талисманов, прося посмотреть, проверить, правильно ли она их составила, словно он в чем-то подобном разбирался, словно ему было хоть какое-то дело, что до ее способностей, что до ее судьбы, а он просто отмахнулся от нее.

Когда она передала ему ножницы, выставив вперед их острые края, когда она подложила ему на стул кнопку, рассыпала зачарованные иглы, разбила стеклянный котел.

Когда став жертвой собственной неуклюжести на одной из лестниц она пыталась ухватиться за него, и только плотный зачарованный шелк его рубашки спас его от ее больно впившихся в руку ногтей.

Прямо как во все те разы, когда ему только чудом удавалось не расцарапаться до крови по ее милости.

От двух переносов подряд его немного тошнило, голова кружилась, а во рту было так сухо, что даже слюну сглотнуть удалось с огромным трудом, но времени на