– Позволь, дорогая жёнушка, представить тебе Джиллермо, моего сына и надежду нашего графства.

– Здравствуй, Джиллермо. Милости просим к нам! – елейно улыбнулась Бибиэна, но глаза её остались холодными.

Меня покоробило это «к нам», как будто я приехал не к себе домой. Я в надежде взглянул на отца, но он как завороженный продолжал любовно таращиться на Бибиэну, словно ему было всё равно, что она говорит, что делает – только была бы рядом.

Бибиэна подхватила его под локоть и повлекла за собой.

Я понуро поплёлся следом, уже жалея, что не остался в Риполе.

Главный зал замка, куда мы прошли, тоже изменился до неузнаваемости. Со стен исчезли охотничьи трофеи отца – головы вепрей и оленьи рога, вместо них новая хозяйка повесила французские гобелены со сценами рыцарских поединков и пиров. Старый, закопчённый очаг, у которого я любил сидеть в детстве, подолгу глядя на огонь, заменил новый, более объёмный камин, отделанный полированной гранитной плиткой. Та же плитка устилала пол. И только щит отца остался на своём привычном месте – на стене в дальнем конце зала, где на возвышении стоял стол, кресла хозяина, хозяйки и почётных гостей…

Мы ужинали втроём. Бибиэна держалась со мной приторно-ласково: она то и дело приказывала слугам подавать мне лучшие куски мяса и пирога.

После ужина мачеха сама проводила меня в отведённую комнату в главной башне.

Столь же предупредительна и внимательна ко мне, как в первый день, Бибиэна оставалась и во все другие дни моего пребывания в замке.

И всё же ощущение какой-то неясной тревоги, близкой опасности не покидало меня. Хотя я постепенно привык к её пронзительному взгляду, но, когда она как бы невзначай касалась моей руки, меня охватывал такой же душевный трепет, как в момент нашей встречи…

Повинно ли в том было её колдовство, но каждую ночь перед моими глазами маячило лицо мачехи, её стройная фигура, в ушах звучал её чарующий, как у сирены, голос. Меня терзали греховные помыслы о неизведанных тайнах обладания женщиной, о сладости плотского наслаждения, которое напрямую сплелось в моём воображении с манящим и пугающим образом Бибиэны.

Впервые ощутил я себя пленником греховного закона, о котором писал ещё блаженный Августин. Сердце моё яростно билось, грудь колыхалась, как меха кузнечного молота, стеснялось дыхание, на лбу появлялась испарина, мысли в голове путались… И даже молитва Спасителю не действовала, не приносила успокоения.

Дядюшка не раз говорил мне, что сладострастие из всех смертных грехов – высшее оскорбление Бога. Он приводил примеры из Святого Писания, из наставлений святых исповедников веры, убеждающие, что женщина – орудие совращения и дьявольского соблазна. Но, помня все слова моего духовника, зная наизусть все примеры грехопадений, я ничего не мог с собой поделать. Ощущая себя при этом падшей, бесстыдной, ничтожнейшей тварью, не понимая, как убежать соблазна и воспротивиться охватившему меня поистине ведьминскому дурману, всё же думал о Бибиэне неотступно…

В подобных греховных тенётах, опутавших мою неокрепшую душу, то грезящую о неизведанном телесном наслаждении, то истязающую себя самобичеванием и укорами, проводил я долгие ночные часы, ворочаясь на жёсткой и неудобной постели, и поднимался поутру разбитый и опустошённый.

Но желание снова увидеть соблазнительную Бибиэну, любоваться ею оставалось сильнее стыда. Смотреть на замужнюю женщину, к тому же – супругу собственного отца и при этом ощущать страстное, скотское, как сказал бы падре, желание обладать ею уже являлось неопровержимым доказательством принадлежности мачехи к отвратному ведьминскому племени. И всё же, терзаясь собственным бесстыдством и неведомо откуда взявшейся порочностью, я снова и снова искал встреч с ней…

Бибиэна, кажется, догадывалась о том, что со мной происходит, и как будто нарочно будоражила во мне низкие инстинкты. Она то кокетничала со мной, то была холодна и неприступна. Отец, ослеплённый любовью, не замечал ничего. Он как ни в чём не бывало веселился, пьянствовал со своими рыцарями-вассалами, ездил на охоту и в гости к соседям. Иногда брал меня с собой, но гораздо чаще оставлял в замке, предоставленного самому себе и моим греховным грёзам.

Коротая время и спасаясь от привязчивого полуденного беса, который, по рассказам Себастиана, подстерегает грешников именно в минуты безделья, я вслух читал Псалтырь, вручённый мне перед отъездом дядюшкой, или бродил по небольшому яблоневому саду, разведённому ещё моей матерью.

После смерти матери сад пришёл в весьма запущенное состояние. Теперь Бибиэна старалась привести его в порядок. Она наняла для этой цели садовника-баска, кряжистого, длиннорукого и, как чудище из легенд, густо заросшего жёсткими чёрными волосами. Он был дик и молчалив, но трудолюбив и упорен. Я наблюдал, как он взрыхляет землю под фруктовыми деревьями, острым ножом с серповидным лезвием ловко срезает сухие ветки. А когда и это занятие мне наскучивало, я охотился на ворон. Этих горластых и наглых птиц невероятно много кружило над свалкой отходов, расположенной под северной стеной замка в глубоком овраге.

За крепостной стеной располагался барбакан – внешнее укрепление, предназначенное для вылазок в тыл врагу, атакующему замок. Барбакан находился в полуразрушенном состоянии – им уже давно никто не пользовался, но в качестве укрытия для охотника он вполне годился, да и свалка, куда слетались вороны, отсюда была как на ладони. Притаившись за зубцами барбакана, я обычно и высматривал свою добычу. Небольшой арбалет, которым я пользовался довольно искусно, всегда находился у меня под рукой, и редкий выстрел болтом – короткой и толстой стрелой со стальным наконечником – не настигал цели…

Чтобы добраться к барбакану, надобно было пересечь сад, отворить потайную калитку в крепостной стене, перебраться через крепостной ров по узкой и шаткой доске.

В тот памятный день, который перевернул всю мою последующую жизнь, я незадолго до полудня отправился поохотиться.

Почти миновав сад, я услышал чуть в стороне от моей тропы нечто похожее на сдавленный человеческий стон или приглушённый рык какого-то дикого зверя. Сердце моё сжалось от страха, но любопытство оказалось сильнее. Наличие арбалета придало мне решимости.

Уперев в землю стремя арбалета и наступив на него ногой, я двумя руками взвёл тугую тетиву и уложил болт в направляющий паз. Взяв оружие на изготовку, осторожно двинулся в сторону, откуда раздавался непонятный звук.

Крадучись, прошёл несколько рядов старых яблоневых деревьев и уткнулся в заросли маквиса – жестколистого вечнозелёного кустарника. Пробраться сквозь него бесшумно и остаться при этом незамеченным оказалось куда труднее, но мне это удалось.

Осторожно раздвинув густые ветки, я увидел перед собой небольшую, укромную лужайку, на