вгрызается в нанизанные на нож огромные куски сочного мяса, и золотистый, прозрачный жир стекает по его крепким, толстым пальцам. Отец привычно искал свободной рукой голову своего любимого испанского мастифа, чтобы вытереть ладонь о лоснящуюся шерсть и, не находя собаки, которую в монастырскую трапезную не пустили, вытирал руку о полу своего тёмного кафтана, мусолил пальцами и без того сальную густую растительность на лице, не забывая большими глотками отхлёбывать из массивного серебряного кубка мальвазию. Это выдержанное монастырское вино отец, в отличие от дядюшки, никогда не разбавлял водой.

Дядюшка увлечённо, словно читал проповедь с амвона, рассказывал о соборе, а отец умудрялся вставлять в его монолог свои вопросы и довольно едкие замечания.

– Столько людей собравшихся воедино не для того, чтобы убивать друг друга, а с благою целью – поговорить о служении Господу нашему Иисусу Христу, я, братец Рамон, до Клермона ещё не видел ни разу… – возвышенно произнёс дядюшка и, точно спохватившись, продолжал более сдержанно, но от этого не менее велеречиво: – Этот собор, несомненно, останется в веках! Тысячи рыцарей и их верных оруженосцев, десятки удельных государей и их вассалов приехали из разных концов Европы. Подумай только, одних епископов и аббатов насчитали более четырёхсот! Я не говорю уже о несметных толпах простолюдинов и разного нищего сброда, собравшегося на овернской равнине…

– Ну, скажем, на Лионскую ярмарку, ваше преосвященство, собирается люда ничуть не меньше… – усмехнулся отец.

– Не богохульствуй, братец. Одно дело – притащиться за сотню лье, чтобы прицениться к товарам и опустошить свой кошель, поглазеть на канатоходцев и послушать бродячих менестрелей, и совсем иное, чтобы увидеть его святейшество папу и воспринять вящее слово преемника святого Петра!

– О каком же из пап ты ведешь речь? – снова подал голос отец. – Неужели сам Климент III удостоил клюнийцев своим приездом?

Дядюшка слегка покраснел, пристукнул ладонью по столу и сказал строго:

– Не вспоминай, братец, об этом клятвопреступнике Виберто ди Пармо. Никакой он не папа, и даже имя «антипапы», коим называют его недалёкие глупцы, носить не смеет! Истинный папа, единственный подлинный представитель Бога на земле, это наш Урбан II! Да святится в веках имя его! – подавив минутную вспышку гнева, дядюшка снова заговорил спокойно и даже ласковее, чем обычно. – Ты знаешь, Джиллермо, – перевёл он на меня свой потеплевший взор, – я был знаком с его святейшеством ещё в бытность его приором Клюни. Тогда наш папа звался Одо де Шательон де Лажери. Свидетельствую перед Господом и людьми, что уже в ту пору он был выдающимся богословом, и убеждён, что именно ему, нашему святейшему папе Урбану, обязано клюнийское движение своими успехами в борьбе с противниками. При нём вернулась подлинная нравственность в жизнь монастырей, и в обителях нашего братства возродился строгий устав, завещанный благословенным Бенедиктом Нурсийским…

Дядюшка уже рассказывал мне, кто такие эти клюнийцы. Из его объяснения я хорошо усвоил, что главной целью приверженцев этого нового движения было стремление сделать монастыри независимыми от власти государей, на чьих землях они находились. Также предлагалось освободить их от власти епископов, этими государями назначенных. Клюнийцы требовали запрещения симонии, то есть продажи и покупки церковных должностей, введения строгих аскетических правил, в том числе и неукоснительного соблюдения целибата.

Отец с лёгкой иронией спросил:

– Прости меня, мой дорогой епископ, но я никак не пойму, как ты – прямой потомок Гифреда Волосатого, облагодетельствовавшего это святое место, сделался вдруг клюнийцем? Это ведь с твоей стороны, прошу не гневаться на мои вольные речи, выглядит просто неразумным… Объясни мне, невежде, как ты сможешь управлять обителями своей епархии, если они вдруг перестанут следовать твоей воле, а станут напрямую подчиняться папе Урбану?

Дядюшка отпил немного мальвазии из кубка и парировал тираду отца так, как он умел это делать – назидательно-примиряюще:

– Мир, в котором мы по воле Божьей коротаем свой век, меняется, любезный братец. И мы, грешные, должны меняться вместе с ним, если не хотим остаться на обочине жизни. Разве ты не видишь, что сегодня европейским государям уже не совладать по одиночке с теми опасностями, которые всем нам грозят? Только единая папская власть может способствовать объединению всех заинтересованных сословий пред лицом нынешних угроз, откуда бы они ни исходили… Собор в Клермоне показал это со всей очевидностью!

Отец спорить не стал. Состязаться с дядюшкой в красноречии ему было трудно, а вот на аппетит он никогда не жаловался. Взяв с блюда большой кус телятины, отец стал поглощать его, причмокивая, так жадно, словно не ел несколько дней.

А дядюшка, распаляясь от собственных речей всё больше и больше, продолжал проповедовать, обращаясь к нам обоим:

– Вы, дорогие мои родственники, даже представить себе не можете, как вдохновенно говорил в Клермоне его святейшество. Речь папы Урбана являла собой экспромт, навеянный свыше. Она была исполнена таких высоких чувств и слов, что никого не оставила равнодушным. Я запомнил её буквально дословно. Святейший папа сказал: «Мы должны оказать помощь Византии! Мы просто обязаны освободить Гроб Господень в Иерусалиме от персидского племени турок, убивающих наших братьев христиан, живущих на Востоке, разрушающих Божьи церкви и опустошающих само Царство Богово. Я обещаю каждому борцу за веру отпущение самых страшных грехов. Воинам, что падут в праведной борьбе с неверными, вечную награду на небесах. Не сомневаюсь, что наше храброе рыцарство одолеет сарацин! Всех, кто принял обет похода на Святую землю, всех победителей мусульман ждёт невиданное богатство! Лучезарные и плодородные земли Востока, пропитанные мёдом и млеком, Иерусалим – этот пуп мира, воплощение рая небесного на земле. Все, кто здесь горестен и беден, там будет радостен и богат! Вперёд – на Иерусалим! Так повелевает Господь!» – Дядюшка глубоко вздохнул, переводя дух, и завершил свою тираду патетически: – Толпа внимала папе как заворожённая, а когда его святейшество умолк, взревела тысячегласо, точно Иерихонская труба: «Так хочет Бог! Такова воля Господа!»

– Так хочет, Бог! Такова воля Господа! – зачарованный его рассказом, помимо собственной воли повторил я.

Отец как раз доел кусок телятины и захлопал в ладоши, отдавая должное услышанному:

– Да, ты прав, ваше преосвященство, блестящая речь, – сказал он, – но она хороша для толпы безродных нищих и тёмных селян. Неужели ты сам доподлинно веришь, что всё дело в помощи нашим братьям-христианам на Востоке? Это было бы слишком простым объяснением…

Дядюшка как будто только этого и ждал. Он отодвинул свой бокал в сторону, остерегаясь опрокинуть его, и демонстративно стал загибать пальцы на левой руке:

– У всякого явления, мой дорогой братец Рамон, есть несколько причин, и, думаю, найдётся ещё