Шрифт:
Закладка:
Многие далеко не самые благовидные поступки моих сородичей объяснялись жестокой необходимостью борьбы с Кордовским халифатом. Это государство неверных, пусть и распавшееся на эмираты, продолжало владеть основной частью Иберийского полуострова и представляло реальную угрозу если не для всего христианского мира, то уж точно для нашего графства, непосредственно граничившего с ним.
Все эти обстоятельства, несомненно, наложили отпечаток на характер моего отца. Он обладал свирепым и неукротимым нравом, любил охоту и пиры.
Отец храбро сражался с маврами и с соседями, вёл разгульную жизнь, пока не связал себя узами брака с моей матерью – Беренгелой, младшей дочерью графа де Ургеля. Мать, если судить по её портрету, была настоящей красавицей. По словам тех, кто её знал, она отличалась кротостью, смирением и редкой набожностью.
Её смерть в момент моего рождения, в ночь накануне Богоявления, очевидно, произвела на отца такое сильное воздействие, что он, прежде довольно небрежно исполнявший Христовы заповеди, несколько лет после матушкиной смерти жил наподобие монаха-затворника, под кожаным камзолом носил железные вериги, а в дни поста неистово истязал себя плетью, замаливая неизвестные мне грехи.
Годы моего раннего детства я почти не помню.
Когда мне исполнилось шесть лет, отец отвёз меня в Риполь к своему кузену Вифреду – епископу Жироны, Безалу и Каркасона.
– Ты, ваше преосвященство, лучше сможешь воспитать сироту и привить ему страх Господень, – сказал отец, когда мы предстали пред светлыми очами дядюшки-епископа.
– Блажен всякий боящийся Господа, ходящий путями Его! – нравоучительно сказал епископ и тут же добавил: – Ты правильно сделал, Рамон, что вовремя вспомнил о страхе Господнем и привёз сына ко мне. Однако одним страхом пред гневом Вседержителя, присущим людям со дня грехопадения, греховного начала в себе не укротить. Надобно ещё и смирение. И тебе, дорогой братец, сие должно быть лучше других ведомо…
Епископ поманил меня к себе. Я боязливо приблизился. Он ласково заглянул мне в глаза, погладил по чёрным кудрям, а после неожиданно легко вскинул на руки, прижал к своей груди. От его мягкой, бархатной сутаны пахло какими-то неизвестными мне ароматами.
Отец источал совсем другие запахи: кисловатого с горчинкой домашнего вина, солоноватого и терпкого пота. К ним примешивались стойкие запахи псарни и конюшни. Отец считал, что ничем иным от настоящего мужчины пахнуть и не должно.
– Слушайся его преосвященство, Джиллермо. Он тебя худому не научит, – непривычно тихо и даже умиротворённо сказал он.
– Ты, Джиллермо, можешь звать меня просто – падре, – улыбнулся мне епископ. – Договорились?
От него веяло таким спокойствием и добротой, что и я улыбнулся, хотя ещё минуту назад мне и представить было страшно, как останусь один, без отца, в незнакомом месте.
Наутро отец со своей свитой покинул Риполь.
Я остался жить в монастыре Святой Девы Марии под покровительством дядюшки-епископа. Здесь, среди пологих живописных склонов каталонских Пиренеев, и прошли годы моего детства и отрочества.
2
Монастырь в Риполе своим появлением обязан Гифреду Волосатому.
Он куда более напоминал крепость, нежели обитель Божию. По сути своей монастырём-крепостью он и являлся, ибо хотя в первые годы правления графа Гифреда между христианами и маврами сохранялся мир, но этот мир всегда оставался зыбким, ненадёжным.
Словно предчувствуя лихие времена и опасаясь новых набегов неверных, граф приказал обнести двухэтажный монастырь, возведённый в романском стиле, высокой крепостной стеной из прочного красного кирпича. Пятиметровая глухая стена и глубокий, наполненный водой ров у её основания делали обитель воистину неприступной твердыней.
В 888 году от Воплощения Господня монастырь освятили, и граф Гифред в знак высшего доверия и особой благосклонности к этой святыне отдал в монахи своего недавно родившегося сына Радульфа, который впоследствии стал его настоятелем.
Спустя некоторое время граф передал монастырю право собирать налоги, выплачиваемые жителями двух окрестных селений и доходы от городского рынка. Кроме того, монастырь получил иммунитет в рассмотрении дел об убийствах, грабежах и прочих преступлениях, совершаемых на его территории, а также возможность свободно выбирать себе аббата согласно бенедиктинскому уставу.
За эти щедрые деяния монастырская братия денно и нощно призывала покровительство Божьей Матери на голову своего благодетеля и на его владения.
По молитвам ли святых отцов или по стечению обстоятельств, но мирная жизнь в графстве продолжалась почти два десятилетия. Однако в 897 году новый правитель Лериды король мавров Лубб II ибн Мухаммад во главе многотысячного войска вторгся в земли Барселоны.
Одиннадцатого августа того же года у крепости Аура он вызвал на поединок графа Гифреда и нанёс ему копьём смертельную рану. В тот же день милосердный Господь прибрал душу моего доблестного предка к себе, а его бренное тело перевезли в Рипольский монастырь, где и похоронили.
К гранитной усыпальнице графа Гифреда в главном соборе монастыря, поражающем взор своими невиданными размерами и мрачным величием, уже на второй день моего пребывания в Риполе привёл меня падре, дядюшка-епископ.
Благоговейно взирая на красный, отшлифованный камень гробницы с выбитым на нём именем графа-основоположника, он и поведал мне историю этого святого места, помнящего и благочестивого аббата Оливу, и нашего общего предка графа Мирона II, много сделавших для благоустройства и украшения обители. Именно в правление последнего перестроили главный собор, были возведены епископские палаты, расположенные слева от него и выходящие окнами на патио – открытый четырехугольный двор с благоухающим цветником и бьющим в его центре святым источником.
В этих палатах мне была отведена отдельная комната, а для присмотра приставлен молодой послушник по имени Себастиан. Этот малый, расторопный и старательный во всех житейских и бытовых вопросах, как выяснилось довольно скоро, никуда не годился в роли наставника в науках.
Он по приказу дядюшки взялся было обучать меня богословию и латыни, но не преуспел в этом занятии. Язык древних римлян и Святого Писания в его переложении был настолько примитивен, что дальше написания алфавита, зубрёжки «Молитвы Господней» и «Ангельского приветствия» дело у нас не пошло.
Впрочем, Себастиан исправно сопровождал меня на заутреню, обедню и повечерия (от необходимости простаивать на часах и канунах падре меня милостиво освободил), но куда более охотно Себастиан разглядывал со мной древнюю рукописную Псалтырь, листы которой сделаны из тончайшей кожи ягнёнка, вылощенной пемзой и умягчённой меловым раствором.
Поля этого фолианта, заполненного священными текстами, испещряли диковинные цветные рисунки. Мы любили разглядывать загадочные изображения ящеров с птичьими хвостами, людей с двумя горбами и конскими головами, зебровидных
