меня к выходу. Впервые я заметил, что он ниже меня ростом. На колеснице триумфатора и на Форуме он казался, куда выше и стройнее. Этому всегда способствовала горделивая посадка головы и величественная осанка, от которых теперь не осталось и следа. Повелитель мира ссутулился, стал похож на обычного старика, мечтающего только о том, чтобы все оставили его в покое.

У дверей он остановился, сказал, не оборачиваясь, буднично и просто:

– А ведь это ты, философ, совратил мою дочь… – и вышел из комнаты.

Я надолго остался в комнате один.

Дверь распахнулась. Вошел раб с подносом, на котором стояла чаша.

«Комедия должна быть разыграна до конца…»

Первый раз я мысленно умер, узнав о гибели родных, убитых по приказу самозванца. Второй раз, познав бесчестие поражения в битве с Вентидием Басом. Согласившись нести голову убитого царевича Пакора, я умер в третий раз. В четвёртый, когда отступился от веры отцов и склонил голову перед римскими богами… Став рабом, я десятки раз грезил о самоубийстве как о единственном спасении…

Прав Сократ: духовная смерть страшнее смерти телесной. Мне нужно было пройти через все испытания, пережить годы смирения, унижения и самопознания, чтобы понять это.

В чаше темнело вино. Оно, как воды реки мёртвых, не отражало свет. А может быть, это в моих глазах на миг потемнело в предчувствии конца? Чтобы сбросить с себя это наваждение, я подошёл к оконцу.

Я давно заметил особенность римского неба: перед самым рассветом приобретать цвет моря, в котором чёрная и синяя краски перетекают друг в друга, сливаются, смешиваются, и так до тех пор, пока синяя полностью не вытеснит чёрную. Словно богиня возмездия Немезида – дочь Вечной Ночи вдруг сбросила свою мрачную накидку и взамен надела синюю тогу надежды…

Но эта надежда была уже не для меня.

Я вернулся к столу с одиноко стоящей на нём чашей.

Говорят, что в последний час люди вспоминают ушедших: друзей, отца и мать, всех тех, с кем предстоит им встретиться в загробном мире.

Но перед моим мысленным взором предстала Юлия. Именно она, беспутная и манящая, обнажённая, разгневанная и прекрасная, была послана мне, чтобы понять одну простую и неразменную истину.

Любовь, которая даруется человеку богами, возвышает душу, даёт возможность заглянуть в бессмертие. Именно любовь лишает человека страха перед смертью, даёт власть над собой, а значит, делает его подобным богам.

Как измождённый путник, нашедший в запекшейся от зноя пустыне спасительный родник, я улыбнулся нарождающемуся утру и взял чашу с цикутой…

От первого лица

В детстве время воспринималось чем-то единым. Но лет в шесть во мне неизвестно почему возник вопрос, перепугавший маму: «Для чего я родился, если всё равно умру?»

Позже куда важнее стало: «Как прожить отведённое тебе время?»

Моя бабушка Ефросинья Павловна Возилова рассуждала просто.

«Будем жить, как набежит», – говорила она.

Так и жила, полагаясь на волю свыше, которую надобно принять смиренно, без ропота, как должное, пестуя в душе терпение, способность не унывать, радуясь каждому выпавшему на долю дню. Следуя традициям, почитать родителей, растить детей, работать от зари и до зари, стараться не делать людям худого, а придёт беда, перемогать её – вот исповедуемые бабушкой уроки крестьянской мудрости.

Раннее сиротство, пять войн, три революции, коллективизация, раскулачивание, ссылка пришлись на её век, на судьбы многих её ровесников. Из десяти бабушкиных детей – восемь дожили до преклонного возраста.

Она гордилась тем, что всех выучила, а четверым дала высшее образование.

Сама бабушка окончила только два класса церковно-приходской школы, умела решать простенькие арифметические задачки, читать по слогам и писать без всяких правил…

Я помню её незамысловатые письма, выведенные крупным, неровным почерком на листочках в косую линейку, с обязательной припиской в конце: «Щастя вам милые мои деточки…»

* * *

Мудрая бабушка Ефросинья Павловна серьёзно ошиблась только однажды, когда разрешила перестраивать свой коркинский дом.

Сподвиг её на это младший сын Геннадий. Бабушка выделяла Геннадия изо всех своих детей, гордилась им так, как никем другим, и к мнению его прислушивалась.

Дядя Гена и впрямь был человеком достойным – умным, сильным, решительным, однако имел характер порывистый и азартный.

Окончив с отличием факультет механизации и электрификации в Челябинском сельхозинституте, он приехал по распределению в Коркинский автопарк и вскоре, как молодой специалист, получил «двушку» на улице Ленина.

Прожив в ней какое-то время, надумал перебраться в родительский дом и решительно заявил бабушке:

– Мать, хватит тебе ютиться в халупе. Давай съезжаться!

– Да, куда ж, сынок? Как все поместимся?

– Строиться будем! Хоть на старости поживёшь в благоустроенном доме!

– А Тина-то что скажет? Дом-то на ней записан… – забеспокоилась бабушка. Мы с мамой в ту пору жили в коммуналке возле городского почтамта и стояли в нескончаемой очереди на отдельное жильё.

– Вопрос с квартирой для сестры решу, – сказал как отрезал дядя Гена.

Бабушка перечить своему любимцу не стала, и стройка началась.

За несколько месяцев на месте насыпного домика на улице Степана Разина дядя Гена возвёл каменный, большой, по-коркинским меркам, дом со всеми удобствами.

Выполнил он и вторую часть обещания – «пробил» нам с мамой однокомнатную квартиру в новой пятиэтажке.

Новоселье пришлось на мой седьмой день рождения – 11 января 1964 года.

В ту пору ещё никто не называл новые малометражки «хрущобами» – радовались! Немыслимой роскошью представлялась отдельная квартира, с комнатой шестнадцать с половиной квадратов, где есть и кухня, и туалет с ванной: не нужно занимать очередь с утра, как это бывало в коммуналке…

А ещё через год дядю Гену пригласили работать в Фергану главным инженером на строящийся химический комбинат. Он продал свой новый дом и уехал.

Бабушка поехала вместе с ним, но в Средней Азии ей не пожилось – жара, перепады давления… Вот и стала она жить по очереди у своих детей, то и дело меняя географию: Фергана, Медногорск, посёлок Роза, Днепропетровск, Коркино, снова Фергана…

Год с небольшим прожила бабушка и у нас с мамой. В связи с её приездом мне пришлось перебраться на кухню.

Там стоял старинный сундук ручной работы с певучим замком. В сундуке мама хранила отрезы ткани, клубки шерсти, нитки, иголки, пяльца, напёрстки и прочие принадлежности для рукоделия. В отдельном свёртке лежало «смертное»: длинные белые полотенца, красный и чёрный креп для обивки гроба, платье, косынка, бельё (а ведь маме в ту пору не было и сорока)…

Когда мама открывала сундук, мне нравилось глазеть, как она перекладывает в нём свои «сокровища».