Шрифт:
Закладка:
Зачем она оказалась среди ночи в одном из самых опасных районов Рима? Почему её не сопровождали преторианцы? Я не смел задавать такие вопросы, невольно любуясь свежестью её кожи, молодым блеском глаз, розовым и нежным, как внутренняя поверхность морской раковины, ушком, которое обнажалось, когда она грациозно и непринуждённо поправляла свои золотистые волосы. Какими же нелепыми и досужими показались мне в этот миг недавние мысли о браке старика с юной матроной: «Разве возможность день и ночь любоваться юной красотой не достойная плата за муки ревности?»
– У тебя есть вино? – не дождавшись ответа, поинтересовалась она.
У меня в доме было недорогое италийское вино.
Я поставил на стол кувшин, налил вино в глиняную кружку. Она отпила несколько глотков.
– Ты по-прежнему увлекаешься Еврипидом? В том пыльном свитке – его стихи… Я помню их наизусть… – И, приняв артистическую позу, прочла:
Тот, по-моему, смертный счастлив,
Который, до жён не касаясь,
Детей не рождал; такие
Не знают люди…
Сладки ль
Дети отцам или только
С ними одно мученье…
Во время чтения лицо её менялось. Пропали цинизм и призыв. Передо мной снова была милая и любознательная девочка.
Она заметила перемену во мне, улыбнулась застенчиво и мягко:
– Я помню все твои уроки, учитель. И Еврипида могу цитировать часами. Вот послушай:
В колчане соблазнов две
Бог златокудрый стрелы хранит —
Ту, что блаженным навек человека творит,
Рядом с той, что и сердце и жизнь отравляет… —
произнесла она с неподдельным чувством.
Я затаил дыхание, дивясь её метаморфозам. И тут в одно мгновение она вдруг резко расхохоталась.
Я снова почувствовал себя обманутым и устыдился умилению, проступившему на моём лице.
Юлия, оборвав смех, заговорила голосом низким, грудным:
– О боги, лёгкий даруйте мне нрав, светлые мысли, благую способность жить беспечально сегодняшним днём… Сегодня ты спас меня, учитель! Думаю, ты вполне достоин награды…
Едва уловимым движением руки она расстегнула серебряную застёжку у плеча, и невесомые одежды с легким шелестом упали к её ногам.
У меня потемнело в глазах от ослепительной красоты молодого женского тела, которое в свете лампы казалось отлитым из красного золота. Непропорциональность её фигуры: очень маленькие груди с тёмными сосками плохо гармонировали с тяжёлыми детородными бёдрами и коротковатыми ногами – сполна искупалась золотом волос, светом лучистых глаз, зелёных при дневном освещении, а сейчас казавшихся жёлтыми, как у тигрицы.
– Я изнемогаю от желания, учитель… Возьми меня! – почти простонала она.
Я уже забыл, что это такое – обладать женщиной, дарить ей свои ласки и испытывать ответные. Будучи воином, я бездумно терзал плоть захваченных в плен чужестранок, став рабом, испытал на себе поцелуи продажных девок из лупанария. Получив свободу, стал сторониться женщин, предпочитая одиночество. Ни одна женщина не пленила меня, не пробуждала во мне желания обладать ею…
Прелести Юлии впервые за многие годы пробудили во мне мужские желания, заставили напрячься, приложить усилия, чтобы сохранить внешнее спокойствие и невозмутимость.
Но Юлия расценила иначе.
– Ты меня презираешь… – пробормотала она. Щёки её пылали. От всего её тела исходил пламенеющий жар. – Ты поверил этим мерзким слухам, которые распускают обо мне мужчины, потерявшие способность любить, и уродливые старухи, так и не познавшие власть Купидона… А может, ты боишься моего отца?! Этого мерзкого распутника, натянувшего на себя маску святоши, издающего законы о благонравии и бесчинствующего с молоденькими подругами своей жены, этой ядовитой гадины Ливии, готовой задушить меня только за то, что я – дочь Цезаря?
Она перевела дыхание и продолжала так же горячо обвинять отца и весь свет, забыв, что стоит передо мной совершенно нагая:
– Какое право имеет этот обожествляемый всеми человек, что зовётся моим отцом, судить меня? Меня, не знавшую материнской ласки, трижды отданную им замуж за нелюбимых мужчин, один из которых был совсем мальчик, не умеющий обращаться с женщиной, второй – грубый солдафон и развратник, а третий – Тиберий – любил да и продолжает любить другую… Да, родной отец отдал им на растерзание мою юность, он продавал меня, как публичную девку, ради сохранения своей единоличной власти, любимой им больше всех женщин Рима. Власть Цезаря, а вовсе не его нимфетки и даже не эта смрадная Ливия является его страстью… Вот ради чего он готов перешагнуть через меня, свою единственную дочь, через мои страдания, мои чувства! Он готов поступиться своей честью, чтобы только навсегда остаться принцепсом, а значит – первым. Я знаю: это ведь он способствует гнусным слухам обо мне, которые его соглядатаи и шпионы разносят по ушам римлян… Неужели ты, учитель, веришь тому, что говорят обо мне?
– Подними свою одежду, Юлия, – тихо и ласково сказал я. – Я не верю слухам. А если бы и поверил, то и тогда не посмел бы судить тебя, мою патронессу. Я по-прежнему люблю тебя как мою лучшую ученицу… Телесные соблазны недолговечны. Вечны только боги и наши души.
– Разве боги не учат нас любить и ненавидеть? – воскликнула она.
– Подними свою одежду, Юлия, – повторил я как можно мягче. – Прости меня, но я уже старик… – произнеся эти слова, я уже сам верил в то, что говорю, и мои прежние размышления о старом муже и молодой жене уже вовсе не казались мне такими абсурдными. Переведя дух, я закончил свою отповедь: – Мне уже нет смысла менять привычки. Поверь: у кого меньше всего желаний, у того меньше всего нужды.
Юлия слушала меня молча, всё больше наливаясь гневом.
Прежде я читал у Энния Квинта о женской натуре, дескать, когда ты хочешь, они не хотят, когда же ты не хочешь, их охватывает страстное желание. Публий Сир утверждал, что женщина любит или ненавидит: третьего у неё нет. У Горация почерпнул я мысль, что неистовствовать свойственно женщинам. Но одно дело – книжные премудрости, и совсем другое – разъярённая женщина рядом!
Лицо Юлии покрылась пунцовыми пятнами. Она стала похожа на дикую кошку, которая вот-вот кинется на меня.
– Как я ненавижу тебя, отца, мужа, вас всех! – зло прошипела она.
В этот момент в двери дома забарабанили. Раздались грубые голоса:
– Немедленно
