…Я видел здание пересыльного пункта в Тобольске. Оно расположено напротив Кремля, справа от Прямского взвоза. Ссыльные переселенцы из разных уголков страны, все, кого ещё не успели отправить по этапу, жили на этой пересылке в трёхэтажной казарме. Каждой семье выделялись одни двухъярусные деревянные нары, отделённые от других ветошью. На этих скрипучих и жёстких нарах, как рассказывала мама, спали вповалку: взрослые, дети, старики и старухи. Вряд ли тоненький детский плач мог кому-то помешать… Но авторитет отца в семье был непререкаемым, и она сцепила зубы…

Науку терпения мама усвоила накрепко. Никогда, вплоть до глубокой старости, я не слышал от неё стенаний, ропота на судьбу, обид на недоброжелателей и на советскую власть. Она до последних дней оставалась оптимисткой, умела при любых обстоятельствах находить в жизни светлое и радостное.

Более того, сама много претерпевшая, мама не только не утратила способности к состраданию, но немедленно отзывалась на любую человеческую боль, всегда пыталась помочь тем, кому сейчас трудно, кого несправедливо обидели… Это были не только родные и близкие: сёстры, братья, их дети, но и незнакомые люди…

Помню, к нам на протяжении многих лет приезжал воспитанник Коркинского детского дома Олег Дмитриев. Его трёхлетним ребёнком эвакуировали из блокадного Ленинграда. Поезд попал под бомбёжку, и Олега сильно контузило. Это сказалось на его здоровье: он заметно отставал от других детей в развитии и в школе учился с двойки на тройку. Учительница Олега стала настаивать, чтобы мальчика как умственно отсталого отправили в Биргильды, в областной сумасшедший дом… Олег точно угодил бы туда, если бы не моя мама. Она работала тогда в детском доме бухгалтером и пожалела Олега. Когда вопрос об его отправке встал ребром, мама вместе с завучем Серафимой Ивановной Коноплёвой добилась, чтобы он остался в детском доме.

По выпуску из детдома они же устроили Олега в Копейский интернат для престарелых инвалидов (такой вот парадокс!), где он прожил ещё более полувека. Из этого интерната Олег и приезжал к нам в гости.

Невысокого роста, неуклюжий, застенчивый, нос – картошкой, растянутый в растерянной улыбке рот, широко распахнутые глаза, вечно всклоченная голова непомерно большого размера. В казённой одежде, сидящей на нём мешком, в ботинках с загнутыми, как у клоуна, носками, он в свои двадцать с небольшим лет казался мне старичком. При всём этом Олег был по-своему одарённым человеком: он много читал и умел хорошо декламировать, писал стихотворные поздравления на дни рождения всех знакомых, неплохо рисовал. Свою скромную, получаемую по инвалидности пенсию он расходовал на конфеты и печенье, которые щедро раздавал детям из родного детского дома, и навсегда сохранил благодарность моей маме…

И таких, как Олег Дмитриев, людей вокруг мамы всегда было немало.

Жизнерадостная и щедрая, она будто магнитом притягивала к себе нуждающихся и обременённых, подавала им пример стойкости в преодолении недугов и того, как при этом можно оставаться полезным обществу…

Весь свой долгий век, а прожила мама, вопреки всем болезням, девяносто лет, она работала: в годы войны – счетоводом в колхозе, потом – бухгалтером в детском доме и в интернате, в централизованной бухгалтерии детских учреждений нашего города, которую создавала и впоследствии возглавила…

Неустанная труженица, она, будучи нездорова, успевала всё: и вовремя сдать годовой и квартальный отчёты, и справиться с домашним хозяйством, и позаниматься со мной…

Мама готовила, стирала, гладила, кроила, шила, перешивала, вязала перчатки, шапочки и свитеры, плела половички и настенные коврики, делала из открыток и фотографий уникальные шкатулки, а ещё писала маслом картины, играла на аккордеоне, мандолине, балалайке и гитаре, замечательно пела, собирала русские, украинские, белорусские народные и современные песни в рукописные песенники, как заправский переплётчик, могла отреставрировать потрёпанные книги, а когда я стал сочинять стихи, переплела мой первый самодельный сборник…

Всё это делала мама с улыбкой и с любовью.

И, конечно, пока я не освоил грамоту, она читала мне книги. Одна из самых любимых – «Сильные духом». Это не только роман о земляке-уральце, герое-разведчике Николае Ивановиче Кузнецове, но и эпиграф ко всей маминой жизни, свидетельствующей о том, что настоящий воин он и есть в первую очередь воин духа…

Часть вторая

Воин

Глава первая

1

Я – Джиллермо Рамон, старший сын и законный наследник Рамона Вифреда I, графа де Кердана. В тот день, когда я вступлю во владение нашим фамильным замком, селениями, землями и лесами вокруг него, к моему имени добавится латинская цифра «II», свидетельствующая, что в нашем роду с таким именем я – второй.

На золотом щите моего отца – четыре алых вертикальных полосы. Этой геральдикой наш хотя и не самый древний, но весьма уважаемый род обязан Гифреду эль Пилосу по прозвищу Гифред Волосатый, который храбро сражался с врагами в войске Карла Лысого – младшего сына франкского короля Людовика I.

Семейная легенда гласит, что в одном из сражений отважный Гифред был тяжело ранен, но до конца битвы не выпустил щит и меч из рук. После победы Карл Лысый, восхищённый мужеством Гифреда, приложил свою руку к его кровоточащей ране, а затем провёл ладонью по щиту, оставив на нём багряный след. Карл Лысый наделил доблестного воина графским титулом, отдал ему в дар освобождённую от мавров Барселону и благословил брак Гифреда Волосатого со своей дальней родственницей. От этого союза якобы и пошла наша династия, в которую теперь входят властители Кердани, Каркасона, Осоны, Безалу и графства де Ургель…

Однако, согласно хронике, мои предки были графами задолго до Карла Лысого, и Барселоной владел ещё отец Гифреда Волосатого – граф Ургельский Сунифред I…

Но легенда так красиво объясняла появление алых полос на щите нашего пращура, что ей хотелось верить. Мой отец любил повторять, что алые полосы олицетворяют не только пролитую в битвах кровь храброго Гифреда, но храбрость и мужество всех его наследников до скончания века, а значит, и мои доблестные качества, пока ещё не проявленные. Золотое же поле гербового щита свидетельствует о знатности и богатстве нашего рода, а также о его верности четырём христианским добродетелям – вере, справедливости, милосердию и смирению.

…Время, в которое Создатель сподобил меня родиться, не очень споспешествовало этим ценностям. И хотя сказания и баллады на пирах воспевали честь, благородство и жертвенность нашего рыцарства, но каждый раз, когда наступал период решительных действий во имя получения выгоды, на первый план выдвигались