Шрифт:
Закладка:
Но более всего Себастиану нравилось играть со мной в салки и мяч на специально отведённой для таких занятий площадке за стенами монастыря.
Спустя несколько месяцев дядюшка проэкзаменовал меня по латыни и ужаснулся результатам. Он строго отчитал послушника за нерадивость, а мне принялся мягко внушать:
– Ты не должен быть глух к постижению языков, Джиллермо. Тот, кто глух к своему родному языку и к языкам других народов, многого в жизни не добьётся!
– Зачем мне эта противная латынь, падре? Я не собираюсь стать монахом! Я буду рыцарем, как мой отец! – гордо заявил я.
– Латынь, мой мальчик, настоящему рыцарю вовсе не помеха… Как, впрочем, и другие языки. – Тут дядюшка едва заметно улыбнулся. – Вот послушай-ка…
Он взял в руки лютню и запел. Голос у падре был низкий, приятный для слуха, и, хотя смысл песни остался непонятен, так как язык её был мне незнаком, песня меня заворожила.
– Падре, о чём эта песня? Кто её сложил? Вы знаете это? – вопросы посыпались из меня, словно из рога изобилия.
Дядюшка, довольно улыбаясь, ответил:
– Эту балладу написал самый настоящий рыцарь – храбрый герцог Гийом Аквитанский, который называет себя трубадуром. Она написана на языке Прованса, откуда герцог родом. Язык этот зовётся окситанским или провансальским…
– В ней поётся о рыцарях?
– Чтобы понять эту балладу, тебе надо выучить провансальский язык, – засмеялся дядюшка.
– Выучу, выучу! – заверил я. – Только переведите мне скорее, что вы сейчас пропели…
– Хорошо, переведу. Но запомни: настоящий рыцарь выполняет свои обещания. – Дядюшка вновь запел, но теперь уже на родном, на каталонском:
Я песнь, друзья, сложил для вас —
Безумную отчасти.
В ней о любви пойдёт рассказ,
О радости и страсти.
Кто эту песню не поймёт,
Любовь тот не познает.
Кто мне сейчас не подпоёт,
Тот счастье потеряет…
– А дальше, что же дальше, падре! – с нетерпением воскликнул я.
– Дальше ты переведёшь сам, как только одолеешь язык оригинала… – подогрел он мой интерес.
– Как же я выучу этот непонятный язык?
– Я стану учить тебя, мой мальчик… – пообещал дядюшка.
Он вообще был необычным епископом. Помимо игры на лютне, знания многих европейских языков и арабского, он был сведущ в тайнах врачевания ран, в перемещении звёзд на небосводе, в искусстве плавки металла, в садоводстве и виноделии, но самое удивительное для меня – в воинском деле. Хотя это последнее умение дядюшка почему-то тщательно от меня скрывал.
Однажды, исследуя помещения епископского дома, я проник в кладовую и обнаружил там дорогие рыцарские доспехи с золотой и серебряной насечкой. Здесь же находились кольчужная рубаха и такие же сплетённые из стальных колец штаны, отполированные до блеска наколенники и налокотники. Всё это было в таком виде, как будто их только вчера изготовил кузнец-умелец из Толедо. В кладовой также хранился и целый арсенал вооружения, готовый к немедленному применению: обоюдоострые мечи, кинжалы, тяжёлые боевые топоры, копья и самострелы…
Об увиденном в кладовой арсенале я промолчал, но именно с той поры стал примечать, что дядюшка-епископ с особым интересом наблюдает за нашими с Себастианом упражнениями на деревянных мечах и как будто невзначай даёт весьма дельные советы по отражению того или иного выпада.
Время от времени дядюшка куда-то уезжал из монастыря в сопровождении отряда наёмников-норманнов. Тогда же из кладовой исчезали рыцарские доспехи и часть оружия.
Возвращался он, как правило, через несколько дней и непременно уединялся в домовом храме, где подолгу молился, распластавшись на каменном полу перед деревянным распятием Спасителя.
Именно в эти дни в погребах монастыря точно по мановению волшебной палочки появлялись бочки с вином и головы сыра, в амбарах – мешки с зерном, на конюшне ржали чужие кони, а в хлеве мычали коровы и блеяли овцы…
Немного повзрослев, я как-то спросил у дядюшки-епископа:
– Откуда эти щедрые дары?
Его ответ противоречил прежним наставлениям:
– Многие знания умножают печали, Джиллермо…
3
В первые годы моей жизни в Риполи отец навещал меня. Впрочем, приезжал он нечасто и гостил недолго.
В каждый свой приезд он первым делом окидывал меня с головы до пят оценивающим взглядом, словно видел впервые, и задавал одни и те же вопросы:
– Как тебе тут живётся, сын? Нуждаешься ли ты в чём?
Едва дослушав рассказ о том, что случилось за время нашей разлуки, он трепал меня по голове тяжёлой рукой и отправлялся с дядюшкой-епископом в зал приёмов, где за закрытыми дверями они пировали всю ночь и вели долгие, задушевные беседы.
Лишь изредка мне позволялось разделить с ними трапезу, и тогда я, забыв о еде, ловил каждое слово, сказанное отцом и моим благодетелем.
В канун моего пятнадцатого дня рождения, в январе 1096 года от Воплощения Господня, отец явился в монастырь и сообщил о своём намерении снова жениться. В жёны он избрал Бибиэну, дочь одного из своих вассалов – небогатого идальго. Девице ещё не исполнилось и двадцати.
Эту новость отец сообщил нам с дядюшкой в первые же минуты по приезде с таким непреклонным выражением лица, что было очевидно: решение о женитьбе он принял окончательно, и никаких возражений не потерпит, по крайней мере в моём присутствии.
Мы сидели в трапезной.
Взрослые говорили о соборе, состоявшемся во французском Клермоне, откуда падре недавно вернулся с известием о грядущем Крестовом походе.
Шла вторая неделя мясоеда, и на столе, помимо обычных, изрядно надоевших в Рождественский пост блюд с ячменной кашей и квашеной капустой с яблоками и жёлтой морковью, дымились на больших подносах сочные ломти жареной телятины и куски тушённого в кислом соусе ягнёнка. Чаши с мёдом, тарели с хлебом из муки тонкого, не монастырского помола теснили блюда с кругами козьего сыра, варёными яйцами и запечёнными куропатками. Местное вино, эль, сваренный по норманнскому обычаю, поданные к столу в больших кувшинах, предназначались дядюшке и отцу, а яблочный сидр – для меня.
Все эти годы я очень скучал по отцу, и теперь мне нравилось наблюдать, как он жадно, с удовольствием поглощает пищу, с хрустом перемалывая крепкими, желтоватыми зубами хрящи куропаток, как по-волчьи
