Ладно, что есть, то есть. Однако десять лет спустя другая группа исследователей повторила исследование проекта PITF, используя статистическую модель для прогнозирования на 2005–2014 годы. К сожалению, модель PITF показала себя очень слабо. В частности, она полностью упустила из вида возможность «арабской весны» и египетскую революцию 2011 года (см. главу 5). Важно отметить, что Египет и прочие арабские государства, сотрясавшиеся вспышками политического насилия в 2011 году, являются автократиями (а не анократиями, как предсказывала модель PITF). Кроме того, этническая принадлежность не сыграла в египетской революции никакой роли, ведь все противоборствующие группировки состояли из арабов-суннитов. (В Египте имеется этническое меньшинство, христиане-копты, но они не приняли участия в революции, разве что несколько коптов стали жертвами исламистов.) Словом, вышло так, что индикаторы, удачно предсказывавшие события до 2005 года, вдруг перестали быть полезными.

В своей статье о прогнозировании насилия «Предсказание вооруженного конфликта: время подправить наши ожидания?» (2017) Ларс-Эрик Седерман и Нильс Б. Вайдманн пишут:

«В конечном счете надежда на то, что большие данные каким-то образом обеспечат нас достоверными прогнозами без лишнего теоретизирования и методом “грубой силы”, попросту неуместна в области политического насилия. Алгоритмы автоматического извлечения данных, скажем веб-скрейпинг[57] и выявление сигналов в социальных сетях, способны улавливать повышенную политическую напряженность, но это не означает, что указанные алгоритмы смогут прогнозировать маловероятные конфликтные события с высокой временной и пространственной точностью».

Это замечание перебрасывает мостик к главному для меня недостатку исследований с применением алгоритмов «без лишнего теоретизирования». Как утверждается на протяжении всей этой книги, мы не можем понять социальный распад без углубленного анализа властных структур общества. Кто вообще относится к влиятельным группам интересов? Каковы их повестки? Каковы источники социальной власти каждой группы и какими возможностями они обладают для реализации своих планов? Насколько они сплочены и насколько хорошо организованы? Это ключевые вопросы, которые необходимо задавать, если мы хотим понять социальную устойчивость и ее противоположность, социальную хрупкость. Именно здесь анализ Барбары Уолтер в книге «Как начинаются гражданские войны» часто становится прискорбно неадекватным, а иногда и откровенно наивным. Вот объяснение русской революции 1917 года, которая, как она утверждает, «была вызвана резким политическим и экономическим неравенством, когда русские пролетарии, крепостные и солдаты восстали против монархии, чтобы создать первое в мире социалистическое государство». (Во-первых, в 1917 году в России не было крепостных; см. мое обсуждение периода реформ и революции в России в главе 9.) Или возьмем более подробный анализ украинской революции (Евромайдан), которая, по мнению Уолтер, стала восстанием «граждан – среди них преобладали молодые люди с запада Украины, тяготеющего к Европе» – против Виктора Януковича, который стремился укрепить экономические связи с Россией, а не с Европейским союзом.

Что плохого в таких заявлениях? «Люди» или «граждане» не разрушают государства и не создают новых. Только «организованные массы» могут добиться как положительных, так и отрицательных социальных изменений. Опять-таки, чтобы понять, почему революция была успешной (или провалилась), нужно установить, что представляли собой противоборствующие группы интересов, какой властью обладала каждая из них, насколько внутренне сплоченными они были и как организовывали коллективные действия. В этом суть структурно-динамического подхода (который объясняется в главе A3).

Чтобы показать, что такой анализ власти необходим для понимания краха государства (или его отсутствия), давайте рассмотрим расходящиеся траектории трех стран, возникших в 1991 году, когда распался Советский Союз: России, Украины и Белоруссии (Беларуси). На самом деле распад Советского Союза был прямым результатом соглашения, достигнутого тремя лидерами этих (бывших) республик СССР, – так называемых Беловежских соглашений. Эти три восточнославянские страны имеют очень схожие культуры. Более того, в 1991 году они во многом походили друг на друга по критериям PITF: каждая была анократией, шла от автократии к демократии; всем было свойственно этническое разделение; все сталкивались с одними и теми же «ускорителями» нестабильности вследствие развития Интернета и социальных сетей после 2000 года. Тем не менее, несмотря на эти сходства, траектории трех стран разошлись. Украина пережила не одну, а две успешные революции после 2000 года. Россия и Беларусь видели массовые антиправительственные демонстрации (Россия после парламентских выборов 2011 года, Беларусь после президентских выборов 2020 года), но ни одно выступление не привело к краху государственности. Чем объясняются эти расходящиеся траектории?

Постсоветские славянские государства

Советский Союз действительно представлял собой гигантскую корпорацию, в которой государству принадлежали доходные активы (или «средства производства», если использовать марксистскую терминологию). Когда империя рухнула в 1991 году, этот огромный капитал был стремительно приватизирован руководителями корпораций – партийными боссами, директорами заводов и их приспешниками (за исключением Беларуси, как мы увидим ниже). Приватизация проходила жестоко и сопровождалась чудовищной коррупцией, а победители буквально ходили по трупам своих менее удачливых конкурентов. Мрачный, но забавный анекдот повествует о встрече двух наиболее могущественных российских олигархов, Березовского и Гусинского; один спрашивает другого: «Ты зачем меня заказал?» А в ответ: «Нет, это ты меня заказал!» Оказывается, оба наняли убийц, чтобы уничтожить другого.

Поскольку большая часть богатства сосредоточилась в руках горстки олигархов, благосостояние 99 процентов рухнуло. Русские умирали тысячами от безысходности. К 1996 году народное недовольство стало настолько сильным, что стало ясно: у действующего президента Бориса Ельцина нет шансов на переизбрание – его рейтинги исчислялись крайне скромными числами. Главным претендентом на победу считался коммунист Геннадий Зюганов. Олигархи забеспокоились, ведь победа коммунистов могла затруднить дальнейшее разграбление страны. Группа наиболее влиятельных олигархов во главе с Березовским и Гусинским заключила сделку с Ельциным: в обмен на гарантии приватизации госпредприятий они профинансировали избирательную кампанию и бросили на нее все свои медийные ресурсы (к тому времени им принадлежали практически все СМИ). Также они привлекли американских консультантов по политическим кампаниям (в том числе печально известного Дика Морриса[58]) для организации переизбрания Ельцина. Даже этого оказалось недостаточно, и пришлось прибегнуть к массовым фальсификациям на выборах, чтобы Ельцин переизбрался.

Так в 1996 году Россия стала экстремальной плутократией. Поскольку олигархи мало заботились об управлении государством, дезинтеграционные процессы набирали темп. Владельцы заводов и фабрик перестали платить зарплату рабочим, и осенью после выборов по стране прокатилась волна забастовок. Вновь разгорелась кровопролитная война в Чечне. А в 1998 году страну поразил тяжелейший финансовый кризис, повлекший за собой девальвацию рубля и дефолт по госдолгу.

К этому моменту в России сформировались две основные сети власти. Доминировала экономическая элита (олигархи), которая полностью контролировала элиту идеологическую и владела всеми основными средствами массовой информации. Во вторую группу входили административная элита (бюрократия) и военная элита (так называемые силовики, то есть офицеры госбезопасности и собственно военные). В ходе последовавшей