дальше — до самого последнего обрыва. А потом — назад, в свой окопчик или в землянку, где для связиста обязательно оставляют угол, потому что связь непременно должна находиться под рукой у отцов-командиров.

Проволочные скрутки во время бега рвали ладони до костей, живое мясо висело клочьями, болталось на кусках кожи, не бежать было нельзя: шел бой, и погибали люди.

Чигодину муки эти не были знакомы, он, как выпускник техникума, из военкомата попал сразу на курсы, в царство морзянки, изучал не только работу на ключе, но и ламповую, голосовую рацию, средства связи, с которыми ходили за линию фронта разведгруппы. Вместе с разведчиками по ту сторону немецких окопов ходили и связисты. На нынешний день Чигодин уже был награжден двумя медалями "За отвагу". Награжден, как он полагал, лишь за то, что остался жив. А остаться живым — это очень часто бывает больше, чем совершить героический поступок, за который вручают ордена.

На войне ведь как: выжить для солдата гораздо труднее, чем умереть, слишком много случается разных историй, из которых живым никак не выбраться, а Чигодин выбирался, — везло ему.

Однажды у него стряслось такое — он должен был превратиться в пар, в облачко крови, а не превратился: попал под ковровую бомбежку, которая ничего живого на земле не оставляла, мертвое тоже не оставляла, превращала в воздух, в пыль, в воду, перемалывала строения в щепу и опилки. Чигодин обреченно ткнулся в какую-то мелкую яму, — очень уж мелкой она была, наружу вылезали лопатки, затылок, задница, пятки ободранных сапог, а это все равно, что быть голеньким на ладони, ефрейтор целиком находился на виду, был уязвим.

Один из "юнкерсов" прошел особенно низко, с дырявым железным воем, способным поднять мертвого из гроба, опустошил свое брюхо, и рядом с Чигодиным в землю всадилась тяжелая тупоголовая бомба, удар был такой силы, что ефрейтора метра на полтора подбросило в воздух, потом опустило… Опустило так, что он невольно подумал: все, сейчас он увидит Всевышнего, на землю уже не вернется.

Через несколько мгновений все же вернулся, увидел, что рядом с ним в землю воткнулся фугас, стабилизатор его вздымался над ефрейтором, будто памятник… Бомба не взорвалась.

Когда разведчики разобрали фугас, чтобы из корпуса выковырнуть взрывчатку — очень нужный материал, чтобы разжигать костер в сырые холодные дни, то под взрывателем обнаружили записку на немецком языке: "Помогаем, чем можем".

Нечто подобное случалось и с Савеловым, у него тоже была богатая биография…

Через двадцать минут они выковырнули из углей первые картофелины — горячие, душистые, рассыпчатые, невольно разжигающие аппетит.

— М-м-м! — Чигодин не смог удержать внезапный, сладкий, как в детстве, восторг. — М-м-м! — И у него самого, и у напарника имелось с собою по паре банок тушенки, но при такой аппетитной картошке ни на мясо, ни на тушенку совсем не тянуло. Печеная картошка была вкуснее первоклассного американского продукта.

Когда они решили отдохнуть, растянувшись на теплой сентябрьской земле, у костра, подстелив под себя по охапке резики — болотной травы, неожиданно нагрянули гости — три женщины.

Одна была, по мнению Чигодина, совсем старая, пора на погост, хотя возраст у нее вряд ли был более сорока, с прядями седых прямых волос, вторая — помоложе, с внимательными серыми глазами и горькими морщинами, пролегшими в углах рта, а третья… Третья была цыганка, в возрасте которой вряд ли сам черт сумеет разобраться: вроде бы молодая и в ту же пору — не совсем молодая… Глаза, например, молодые, а губы, хоть и яркие, но в морщинах, — губы были старые. Вот и разбирайся, молодая она или старая? Без двух, а то и трех наркомовских паек не разберешься.

Лицо у цыганки было печальным, — а Чигодин никогда не видел печальных цыган, и это его удивило… Видать, тень от какого-то горя сидела у нее в душе, мешала дышать.

Темные руки цыганки были заскорузлыми, с жесткой, почти одеревеневшей кожей на пальцах, видно было, что жизнь эта женщина вела не праздную, понять ее было несложно, — Чигодин это понял и проникся к цыганке уважением.

Как старший по воинскому званию он поднялся, повел рукой вокруг себя:

— Садитесь, пожалуйста, гостями будете.

— Гостевать нам некогда, сынок, — проговорила старшая из пришедших, — к зиме надо готовиться. Если не приготовимся — помрем в холода. Зима у нас бывает такая, что кожа на пятках лопается. — Она огляделась. — Раньше на этом болоте было много диких уток… И что интересно — селезни ихние все время наших домашних уток старались увести. А сейчас ни одной утчонки… Неужто улетели?

— Нашей вины в этом нет, уток мы не видели. — Чигодин не знал, что предложить гостьям, развел руки в стороны, поклонился пришедшим. — Угощайтесь печеной картошкой. Мы с моим товарищем, — он покосился на Савелова, — мы даже детство свое вспомнили…

— Да-да, — поддакнул своему напарнику Савелов, — так вкусно ели картошку только в детстве, — губы его тронула смущенная, какая-то несмелая улыбка.

Чигодин удивился тому, что напарник его заговорил, обычно он предпочитал молчать, — думал о чем-то своем, либо вслушивался в пространство, словно бы хотел засечь там знакомый голос. Савелов скучал по своим домашним, особенно по детям, он уже полтора года находился на фронте, дважды был ранен, но до сих пор не мог отвыкнуть от небольшого домика своего, выкрашенного перед войной в защитный цвет, от четырех детишек — Ваньки, Петьки, Варьки и Алены, от жены своей Евдокии Сергеевны… Он до сих пор находился с ними.

— Картошка у нас у самих есть, — сказала старшая гостья, — земля здешняя, спасибо, не обижает, только вот какая штука: на тридцать семь домов, в которых ныне живут люди, ни одного мужика нет, никого не осталось, даже мальчишек нет, — всех забрала война. Хозяина этого огорода, — она пристукнула старым брезентовым полуботинком по земле, — последнего мужчину в Горшках, семидесятисемилетнего Струка Егора Ивановича за полтора месяца до вашего прихода убили немцы… Как же нам куковать дальше без мужчин, а?

Этого Чигодин не знал. Вопросительно приподнял плечи. Савелов тоже не знал и тоже приподнял плечи: одно плечо, левое, — повыше, второе, правое, на котором всегда висела тяжелая трехлинейка, оттянутое, — ниже.

— Мы вот чего хотим, — продолжила свою речь старшая гостья, — хотим обратиться к вашим командирам… — Она замялась на мгновение, похоже, не знала, не определилась еще, как, какими словами сформулировать свою просьбу. — В общем, решили обратиться к командирам, чтобы в деревне нашей оставили хотя бы одного солдата. Иначе все мы погибнем, вся наша бабская деревня, это совершенно точно. — Гостья закашлялась, сжала