Шрифт:
Закладка:
Цапля, озабоченно крутившая головой среди прямых стеблей резики, вновь просяще защелкала клювом и сделала несколько шагов к людям.
— Жрать мочалка хочет, оголодала, — сказала Федотиха и бросила цапле половинку картофелины, которую держала в руке. — Ешь, пока живот свеж!
— Ну и что дальше со старостой? — поинтересовался Савелов.
— Дальше? Дальше он попробовал призвать на помощь своих хозяев-немцев, да хозяева оказались в змеях не очень сильны, полопотали немного по-своему, по-фрицевски, и уехали. Со змеями воевать — это вам не над бабами изгаляться. — Федотиха прервалась и, нагнувшись с костяным глухим скрипом, бесстрашно сунула пальцы в горячие угли, выволокла из них увесистую картофелину — пожалуй, самую внушительную из всех, что закладывал в костер Чигодин.
"Чутье имеет бабка, нашла картошку, которую я в костер даже не совал, — с одобрением отнесся к действиям Федотихи Чигодин, — ее неплохо бы в полковую разведку зачислить — польза бы была".
Вторая женщина — помоложе и посимпатичнее Федотихи и цыганки — молчала, словно бы и не собиралась выступать, ее лицо с ямочками на щеках было сосредоточенным и печальным, цыганка тоже молчала.
— Но это еще не все. — Федотиха недрогнувшими пальцами разломила картофелину, от вкусной мякоти пошел розовый парок, и сама картофелина была розовой — видать, редкий сорт имела бульба. — В конце концов староста бросил дом землемера и переехал в другую хату, на противоположный край деревни. Расположился. Ходил тише воды ниже травы, ховался, чтобы щитомордники его не засекли, и все-таки проснулся однажды, пошел к ведру, а на кухне у него пара щитомордников орудует. Змеи нашли его по запаху и сели на пятки. — Федотиха раскрыла рот пошире, показала народу два зуба, которыми была вооружена, один зуб в верхней челюсти, другой в нижней, и кинула туда половину разломанной картофелины. В следующий миг захлопнула рот — и горячей половины благородной бульбы словно бы не бывало.
Мужественная была женщина, эта Федотиха, героическая: раскаленную картофелину, способную прожечь в желудке дырку, проглотила и не поморщилась.
— Прошло еще немного времени, наш староста сунул свои кальсоны с портянками и пару рушников в чемоданишко, скрючился под ним, будто старик, у которого болит желудок и пешком ушел из деревни. Змеи расплатились с ним за обиженного человека, вот так-то, молодые люди…
Поучительная история, ничего не скажешь, только старосту этого не жалеть надо, а под суд его. Как предателя. Чигодин подумал об этом, и рот у него отвердел невольно, губы сжались.
— Дай-ка я тебе, молодой-хороший, погадаю, — цыганка протянула к Чигодину руку, — вручи-ка мне свою ладонь.
Слышал Чигодин от кого-то из старых солдат, воевавших еще в Первую мировую, что на фронте надо избегать две вещи: нельзя фотографироваться — это раз, и два — не испытывать свою судьбу гаданием. Второе очень вредно для здоровья, скажем так… Совет, конечно, ценный, его нужно иметь в виду, но и другие советы нельзя выпускать из вида. Чигодин подумал, подумал и протянул цыганке ладонь.
— О-о, у тебя будет долгая жизнь, молодой-хороший, — с ходу зацепившись за главную линию, рассекавшую чигодинскую ладонь почти пополам, уважительно произнесла она. — Это главное, все остальное для тебя, я думаю, неинтересно, — тут цыганка внезапно откинула голову назад, всмотрелась в Чигодина словно бы издали, с большого расстояния. — Будет у тебя, солдатик, один случай, один за всю твою войну, и вообще за всю твою жизнь, когда ты должен будешь погибнуть, — на все сто процентов, между прочим, должен, но ты не погибнешь.
— Что за случай? — неожиданно встревожившись, вскинулся Чигодин.
— Если бы я знала, предупредила бы специально, но ни линии ладони, ни карты этого не говорят. Единственное, что могу тебе сказать — опасайся пламени, взрывов, вообще любого огня, — будь аккуратен, и долгая жизнь тебе будет обеспечена.
Конечно, на предсказания цыганки можно было бы не обращать внимания — вообще никакого, вот ведь как, но Чигодин побаивался гадалок с детства, считал их явлением потусторонних сил и предупреждающие слова смуглой черноглазой женщины запомнил, они врезались в память, будто твердые буквы, впечатанные в некий мягкий материал… А материал этот податливый, способен приспособиться к судьбе любого человека, даже прилепиться к телу, и помрачнел.
Где-то далеко грохнуло орудие крупного калибра, от звукового удара дрогнула земля, небо зашевелилось, и тяжелый снаряд неспешно покатил по воздуху на немецкую сторону… Через несколько мгновений сделалось тихо.
Пахло осенью, болотной мокретью, прелой травой, чем-то еще, присущим только болоту, Чигодин не знал этому названия, а думать над чем-то в столь редкий день отдыха (на фронте таких дней почти не бывает) совсем не хотелось.
Пусть мозги малость отдохнут, из ушей высыплется часть застрявших там писклявых звуков морзянки, виски перестанет сдавливать пространство, которое надо постоянно слушать, обращать внимание на каждый всхлип и шорох…
Савелов вытянул голову — не раздастся ли второй выстрел дальнобойного орудия, пожевал губами, потом ковырнул пальцем в ухе, словно бы плохо слышал, — нет, выстрел не раздался, и Савелов вновь вобрался в самого себя.
Деревенская делегация, которую Савелов на свой лад назвал депутацией — красиво, в общем-то, — удалась, женщины ушли, лишь цыганка обернулась, на ходу перекрестила двух солдат, сидевших у слабо дымящегося костра, и исчезла… Чтобы выжить, женщины эти будут ловить солдат из других частей, заманивать к себе — и, глядишь, где-нибудь, с кем-нибудь, что-нибудь и получится…
Хотя вряд ли…
Недалеко от костра проползла гладкая черная змея, блестящая, словно бы ее надраили качественным офицерским гуталином, остановившись на несколько мгновений, заинтересованно замерла на миг и поползла дальше.
— Гадюка, — определил Савелов.
— Гадюка? Гадюки же бывают совсем иного колера — серые, бежевые, коричневые с рисунком по всему
