ушах, который тут же переполз в виски, затренькал там малохольно, пробил тело теплым ознобом, и Вольт поспешил убраться в свою палатку, где среди прочих спальных устройств стоял и его топчан.

Опрокинувшись на спину, с досадою подумал, что он захмелел и наверное — сильно. Раньше не пил никогда, пару раз попробовал в школе вина на праздники, но это почти не в счет, вино было слабее воды, зачерпнутой из ведра, так что область житейская эта, многоградусная, скандальная, вышибающая слезы из глаз, была для Вольта совершенно неведомой, запретной… Того, кто переступал эту черту, выгоняли из школы, в лучшем случае переводили в какую-нибудь захудалую семилетку, ютящуюся на окраине Ленинграда, или вообще в области, приписанную к деревне Пупково, или к трамвайному депо, что подле свалки, где мыли колеса не только трамваев, но и фур, телег и даже велосипедов, принадлежавших бравым полевым командам финской армии. Это было уже после войны сорокового года…

Кстати, несколько трамваев в Питере были знамениты настолько, что еще даже до революции попали в отечественную историю. Некоторые прославились в войну — например, "пятнашка", трамвай, который работал все блокадные месяцы и ходил из города прямо на фронт, к линии окопов, и обратно. Четвертый трамвай ходил полвойны, потом из-за нехватки в городе электричества был остановлен.

Маршрут трамвая № 4 пролегал от Голодая к Волкову кладбищу. В блокаду в Питере бытовала печальная присказка (или шутка в кавычках, либо присловье, жанр у этих "поговорилок" — разный и определению совершенно не поддающийся)… Встречаются два блокадника, один из них, отдышавшись малость от неспешного передвижения по улице, спрашивает у другого:

— Как живешь?

В ответ слышит:

— Как трамвай номер четыре: поголодаю — и на Волково.

По Голодаю, значит, и на Волково, где находился знаменитый погост.

Были в Питере еще и извозчики, о которых в будущем обязательно напишут книги… Лихачи, раскатывавшие на роскошных санях с медвежьими полостями, чтобы укрывать от холода своих клиентов, были так называемые простые возчики, этих "водителей кобыл" насчитывалось больше всего, они гоняли на санках без медвежьих излишеств и меховых полостей, катались по проспектам и ваньки, относившиеся едва ли не к самому низкому разряду возниц, с полуразваленными скрипучими санями, едва ли не розвальнями…

Если говорить о прошлом, то в Питере жило целое сословие горожан, которые пользовались только ваньками, — даже в высоких чинах, из родовитых сословий, например, князь Кочубей Виктор Сергеевич, начальник Главного управления уделов, о котором в городе ходило много занятных превеселых историй, — не только устных, но и опубликованных в печатных изданиях…

Князь Виктор Сергеевич ездил на самых захудалых ваньках, едва живых, в дырявых санях, к которым даже подходить было опасно, не то чтобы поехать куда-нибудь, — таким образом князь по мере сил своих поддерживал питерский извоз.

Хоть и было все это еще до революции, в пору, "ушедшую за угол дома", но Вольт еще с восьмого класса школы собирал материал о них, как и о трамваях, среди которых были даже паровые, о гужевом транспорте и первых автомобилях Питера, о пролетках и ломовых телегах.

Перед войной лошади появлялись в больших городах уже редко, запах свежих лошадиных яблок, которые серые, каурые, вороные, гнедые оставляли везде, где только бывали, исчез совершенно, а вместе с ним исчезла и зеленоватая, пахнущая сухой травой душистая пыль, привычная когда-то для Питера, Вольт ее еще захватил… В городе, кстати, только ломовых извозчиков было более пятидесяти тысяч, ванек пятнадцать тысяч, были еще лихачи, были простые… И как написал один видный питерский прозаик, "десятки тысяч коней, коняг, кляч, кровных жеребцов оставляли на мостовых следы своего существования. Утром и вечером, днем и до глубокой ночи". Город благоухал, особенно в сухие теплые дни, лошадиный навоз, превращенный в пыль, поднимался вихрями вверх, достигал третьего и четвертого этажей питерских домов.

Ах, как завораживающе красиво, стремительно, будто большие птицы, раскатывали по Питеру лихачи, медово звенели колокольчики, дробно стучали копыта рысаков, полет ухоженных экипажей снился едва ли не всем питерским бабкам, да и не только им… Питерские рысаки Вольту, первый раз в жизни попробовавшему спирта, тоже снились.

А спирт так лихо и внезапно сморил Вольта, что он даже не заметил, как уснул, — все-таки пацаном еще был, хотя и носил "взрослую" солдатскую форму, которая, впрочем, взрослее его не делала.

Проснулся он ночью — предстоял очередной выезд, вначале в полк противотанковых орудий, от артиллеристов же — к мастерам танковой тяги. А на фронте пахло переменами, сразу на нескольких участках готовилось прощупывание немецких позиций, проведение разведок боем, и командиры частей, в основном боевые полковники и подполковники (впрочем, были и генералы), хотели, чтобы бойцы их шли в бой вымытыми, не чесались, идя в атаку на гитлеровские пулеметы, да и на тот свет, в небесное воинство уходили чтоб чистыми, с молитвой…

Конечно, подготовить их, как было когда-то положено на Руси, не удастся, для этого нужны не только банщики, но и священники, но попарить солдат от души, избавить от "фронтовых подруг", устроить купание в горячей воде, растворяющей зиму, — это будет обеспечено. Командиры могут не беспокоиться.

Проснувшись, Вольт протер кулаками глаза. Он думал, что после вчерашнего обмыва награды Никанора Петровича у него будет раскалываться голова, оказалось — вовсе нет, медицинский спирт был чист, как слеза, никаких сивушных вкраплений, ни капли гадости — Вольт отделался крепким сном и удивленным пробуждением.

— Что, уже пора? — он втянул в грудь побольше застоявшегося теплого воздуха — кислорода не хватало, отметил, что отряд АПК уже проснулся, народ кашляет в кулаки, сплевывая накипь, собравшуюся во рту, кхекает и вовсю смолит простые самокрутки и манерные "козьи ножки", — в общем, жизнь идет.

— Пора, пора, Вольт, — откликнулся дядя Митяй Тесля, он тоже лакомился цигаркой, делал это увлеченно, так, что дым сочился не только из ноздрей, но и из других мест, — в общем, поднимайся, дружок.

— А жарильня наша как, дядя Митяй? Опробовали ее?

— Опробовали, без этого никак, — дядя Митяй хоть и был стар, и одевался неспешно, враскачку, а закончил обмундировываться раньше Вольта. Движения его были экономными и четкими.

Наступал очередной день. Каким он будет, что именно выпадет на долю нестроевиков, чья служба была хоть и неприметна, в глаза особо не бросалась, но без участия которой не обходилась жизнь ни одного воинского подразделения, в том числе и на передовой, — не знал никто.

И что ждало Вольта впереди, какие испытания, какие повороты судьбы и переплетения событий ему предстояло пережить, тоже никто не знал.

Постепенно он