Шрифт:
Закладка:
— Это как, это как? — обеспокоенно забормотал Чигодин, отрицательно мотая головой. — Нет, это не получится.
— Почему не получится? Красная Армия отдала на съедение немцам, скормила им всех наших мужиков, так что она должна восстановить нам поголовье… Обязана просто! Уверена — все получится, товарищ хороший, вот увидите!
Чигодин перестал мотать головой, взгляд у него был удивленным: надо же, как у тетки все просто и легко, — все равно что дополнительную порцию кирзухи с салом съесть… А все очень непросто.
— Нет, нет, — пробормотал Чигодин ошеломленно, — так нельзя, не положено!
— Ну, если начальство ваше заявит, что не положено, то мы одного из вас выкрадем. За ноги, за руки и под прикрытием кустов — в ближайшую хату.
— Ты уж совсем Красную Армию запужала, Федотовна, — густым басом упрекнула старшую цыганка.
— Да мы пуганые, чего нас пугать еще, — выдавил из себя негромко Савелов, — к тому, что было и есть? Бесполезно, дорогие наши женщины, — он подул на пальцы — горячая картофелина чуть не припаялась к коже, другой бы вскрикнул от боли и выматерился, а Савелов только расплылся в улыбке. Чигодин понял: дедок прошлое вспомнил, молодые годы свои, и теперь ему все нипочем.
— Вы хотите, чтобы нас судил военный трибунал? — спросил Чигодин. — Как дезертиров?
— Упаси Господь, — старшая отмахнулась от ефрейтора сразу обеими руками. — В жизни не думала об этом, не желала. Желаю вам только добра и еще раз добра. И главное, мужики, чтобы вы были целы. Так что подумайте — вдруг останетесь у нас? А? Не обидим, — голос у старшей гостьи малость угас, потишев, он сделался добрее: старшая преображалась на глазах. — Мы вас так запрячем, что ни один трибунал не найдет.
— У нас еще и особый отдел есть.
— Особый отдел тем более не найдет, — старшая гостья протянула к Чигодину руку. — Ну-ка, дай мне, сынок, бульбину поувесистее. — Особо увестистых картофелин не было, поэтому Чигодин выкатил из углей картошку посимпатичнее — не крупную, но и не мелкую, среднюю, скажем так.
Федотиха положила ее, пысящую искрами, себе в ладонь, подержала с полминуты.
— Хорошо греет, — похвалила, — зимой одна радость — горячая бульба. В руке подержишь — душу себе согреешь. Потрясающий дар Божий — картошка. В оккупации удивляло нас одно — немцы картошку не жаловали.
— Фрицы считают — от картошки брюхо вырастает быстрее, чем от сала, — сказал Чигодин. — Висит потом кулем, по земле скребется.
— Один немецкий фельдфебель внушал нам, что в Германии картошку едят только свиньи да восточные рабочие.
— Доберемся до Германии — заставим их полюбить картошку. Чтобы поняли: копченые сосиски рядом с картошкой — ничто, жареная облатка от колбасы.
— Значит, не хотите остаться в Горшках?
— Хотим, но не можем.
— Не нравятся вам наши Горшки?
— Очень нравятся. Но вы же не хотите, чтобы нас в каком-нибудь старом тире расстрельная команда поставила к стенке?
Из ближайшего болотного бочага, раздвигая крыльями белёсую, пахнущую гниющей травой дымку, прилетела худая, как доска от снарядного ящика, цапля и, пощелкав клювом в сторону людей, вытянула тонкие проволочные ноги и опустилась на зеленую, с острыми лезвистыми стеблями травы куртину.
"Голодная, — понял Чигодин, — с лягушками на болоте — перебои. Может, тут не только немцы стояли, но и какой-нибудь французский батальон, и любители лягушиных ножек не замедлили отметиться… Кто теперь будет кормить голодных журавлей и цапель? Французы? Или какой-нибудь слезливый шарфюрер СС, случайно залезший в элитные войска Германии?"
— Змеи в этом болоте водятся? — неожиданно спросил Савелов.
Федотиха руками всплеснула так, что картошка у нее чуть не вылетела из пальцев — очень удивилась вопросу.
— Болото без змей — это не болото. Такого в природе не бывает.
— Змеи кусачие?
— Как сказать! Гадюки у нас, ужи и щитомордники. Чаще всех кусаются щитомордники, ужи совсем не кусаются… Точнее, кусаются, но только весной, когда у них происходит это самое… Ну, любовь. В любовь когда играют, — Федотиха внезапно умолкла, задумалась о чем-то своем.
— Может, еще печеной картошечки? — предложил ей Чигодин. — Пока горячая…
Федотиха вздохнула и встрепенулась.
— Нет-нет, — качнула энергично головой, Чигодин подумал, что из нее получился бы хороший председатель колхоза — умеет действовать на людей. Прирожденная актерка… Артистка, бишь. Заговорит кого угодно, даже старую, погруженную в грустные мысли лошадь.
— Щитомордники еще считаются у нас справедливыми змеями. Как судья Салтанова из райцентра.
— Это как? — непонимающе спросил Савелов.
— До войны у нас работала судья, которой начальство приказывало засудить какого-нибудь бедолагу за смятый колосок, дать ему десять лет колымских лагерей, а она ему хлоп — оправдательный приговор. И так было долго — до тех пор, пока ее не перевели в другое место, вполне возможно — на ту же Колыму, в лагеря. Салтановой не стало, а слава о ней живет до сих пор.
— Щитомордники здесь, извините, при чем? — спросил Чигодин.
— Немцы назначили нам нового старосту… Обычно старост назначают из местных, а тут решили привлечь мужика из другого района, чужака. Ни одному человеку в Горшках он не понравился… Бывают такие люди — с особыми физиономиями — сколько на них ни смотри, ничего хорошего не найдешь. Так и у господина нового старосты. Для начала он прошелся по деревне, выбирая себе дом. Причем его совсем не интересовало, живет кто-то в доме или не живет… Подобрал он себе дом, в котором коротал старость старик-землемер по фамилии Латкин. Он родился у нас, в Горшках, работал в районе. Честный был мужик, не пакостливый, старался помогать, кому нужно и можно — ослабшим от болезней, старушкам, путающимся в собственных галошах, людям, оставшимся без денег… В общем, старику Латкину новый староста предложил освободить свой дом, — сказал, что тот живет не по чину. Латкин съезжать не стал. Тогда появились немцы, засунули голову ему под микитки и увезли в район. В общем, человека не стало. Староста занял освободившуюся хату.
— Грустная история, — Чигодин не выдержал, вздохнул. — Только при чем тут щитомордники?
— Да притом! Они за человека обиделись, понятно? Прошло две недели. Чужак вел себя в Горшках как оккупант,
