— На болоте, как правило, водятся черные гадюки, причем по большей части — только они, а землистые, с квадратным рисунком, серые и бежевые — в местах сухих, где воды иногда нет вообще.

Вдали снова обозначилось орудие, громыхнуло, заставив задрожать небо, небольшие плоские облака, ползущие по выцветшему пространству, дернулись, словно бы подбитые ветром, разом очутились у горизонта, а над болотом, над пятаком земли, где уже начал остывать костер с печеной картошкой, над тощим лесом, съеденным топью, басовито гудя, прополз тяжелый "чемодан".

Чигодину показалось, что снаряд можно было увидеть невооруженным глазом, но это был обман, — самого себя вообще обманывать легко, скорость у снаряда-чемодана была высокая, не уследить, а глаз человеческий — прибор очень несовершенный. На этот раз мигом пропало ощущение безмятежности, снаряд, ушедший в немецкие тылы, все уволок с собою, в том числе и тишину, облюбованную болотными обитателями.

Напарник Чигодина, сгорбившийся над костром, стремительно выпрямился, словно бы получил заряд молодой бодрости, вскинул руку в командном движении:

— А не пора ли и нам собираться в дорогу?

— Еще не пора, Савелов… Погоди немного. Жалко, шинелей наших нет с нами, можно было бы поспать немного, — Чигодин выбросил руки в стороны, сладко похрустел костями.

— И без шинели можно обойтись, резики нарвать, куги — очень хорошая постель получится.

— Резика и куга — это слишком жестко, вся задница будет в порезах, — Чигодин засмеялся, повертел головой, — у резики, вон, и название соответственное, чуешь? Не знаешь ты природу, Савелов!

Отвечать Савелов не стал, только усмехнулся. Хотя весь вид его красноречиво одергивал Чигодина: "Пошел бы ты, ефрейтор, знаешь куда!" Ефрейтор это понял, прочитал мысль напарника с первого слова до последнего и снова засмеялся.

Смех его был добродушным, успокаивающим, ничего обидного для Савелова в нем не было, заросли куги, обрамлявший край болота, услышав смех, зашевелились, зашелестели жестяно, в черной пучине стоячей воды что-то недовольно буркнуло… Все здесь было взаимосвязано, один звук рождал другой, запах болота, который поначалу лез не только в ноздри, но и в уши, и в рот, заставлял слезиться глаза, исчез. Он словно бы растаял в воздухе, смешался с неспешным легким ветром, сместился куда-то в сторону, возможно, даже нырнул в черную бурлящую пучину.

— Хорошо все-таки тут, — Чигодин вновь покрутил руками в воздухе, похрустел усталыми костями, несколько раз сжал и разжал кулаки, сделал наклон в одну сторону, потом в другую.

— Физкультурник! — насмешливо хмыкнул Савелов. — По нашему общему окопу соскучился? Никуда он от нас не убежит… Или убежит?

Чигодин воспринял внезапный наскок напарника миролюбиво, будто в дряблом старческом голосе того не прозвучало ни единой твердой нотки… Савелов жил по принципу: "Солдат спит — служба идет", но при этом очень важно, где солдат находится. Если он спит в окопе, обложившись гранатами, — это одно дело, и совсем иной коленкор, когда он сидит на теплой кухне и, клюя носом, неторопливо чистит картошку.

Понятно было Чигодину, что если воевать по-савеловски, то с берега этого болота можно вообще не уходить и, регулярно подогревая костер, загружая его картошкой, провести здесь время до конца войны.

Но кто тогда будет добивать фрицев? Кто им накостыляет по шее? Пушкин? Чигодину сделалось грустно: все-таки разные они с Савеловым люди. А с другой стороны, напарника можно понять — у него остались дети, четверо ртов. Их надо выходить, воспитать, поставить на ноги во взрослой жизни. Это Савелов сможет сделать, если только останется живым.

Погибнет — и детям его придет кердык. Поэтому Чигодин не ругал напарника.

— Охо-хо, — болезненно поохал он, поискал глазами резику помягче: Савелов прав — надо нарвать этой лезвистой травы, бросить на землю да подремать малость, обдумать цыганкины слова — ведь на ровном месте, из ничего они не могли родиться…

На войне принято верить в приметы, и если человек неожиданно что-то засек, прочитал в разбитом карманном зеркальце или в птице, всадившейся в окно и напрочь вынесшей своим телом стекло, что-то скорбное, разглядел беду, готовую встать перед ним, то командир, если есть возможность, постарается такого бойца пару дней подержать в землянке и ни в атаку, ни в разведку за линию фронта не посылать.

А через пару дней, глядишь, и изменения произойдут, линия его судьбы выправится — жизнь-то, несмотря на обилие смертей, идет, старых, отвоевавших свое солдат закапывают в землю, на их место приходят новые солдаты, каждый со своей судьбой, все ставится на кон и оказывается в общем котле, и кто какую спичку вытянет, короткую или длинную, никому не ведомо.

Народ под пулями, в окопах засекает всё, все приметы, даже ничего не весящие, совсем незначительные, — и правильно делает…

Под вечер неожиданно выглянуло солнце, вызолотило болото, населило его яркими красками, небо сделалось жемчужным, обрело морскую глубину. Чигодин произнес ошеломленно:

— Красота-то какая… Красота! Уходить не хочется.

Но уходить надо было, и он, вздохнув напоследок, покинул вместе с напарником гостеприимный, так понравившийся им обоим уголок земли.

Прошло немного времени. Осень окончательно овладела пространствами, заменила одежду на деревьях, леса сделались голыми, какими-то съежившимися в предчувствии холодов, прозрачными настолько, что стали видны все внутренние недостатки, кости и суставы, которые в летнюю пору были надежно скрыты. Звуки лесные, совсем недавно тихие, почти робкие, сделались громкими, лезли теперь в уши, заставляли людей держаться укрытий, навесов, ям, мест, куда можно нырнуть и вжаться в землю, даже срастись с ней.

Тогда и пуля, приготовленная конкретному человеку, пройдет мимо либо встретит в полете ветку дерева и нырнет в сторону, и запал в гранате, брошенной в окоп с красноармейцами, окажется отсыревшим и не сработает, и бомба, угодившая в дом, не взорвется, поскольку антифашисты еще на заводе превратили ее в обычную железку, подсунув под взрыватель записку со словами привета… Все зависит от везения.

Разведгруппу, в которой находился Чигодин, засекли немецкие наблюдатели. Группа шла налегке, без языка, на руках у разведчиков находились важные штабные бумаги, которые надо было как можно скорее доставить на нашу сторону, — целая сумка, отнятая у раненого в схватке фрица-майора, которого пришлось застрелить, — пухлая, кожаная полевая сумка, набитая под завязку, — пряжка едва застегивалась.

Группу пропустили в редкий изломанный лесок и накрыли плотным минометным огнем. Каждый пень, каждая точка в этом леске были хорошо пристреляны.

Накрыли группу залпом, кучно, ударили по меньшей мере пять или шесть минометов, уйти от осколков не было возможности.

Визжащая, раскаленная в полете мина шлепнулась на землю метрах в пяти, ну,