А насчет собак… Большинство ленинградских собак, остававшихся в блокадном Ленинграде, погибло, этот факт прискорбный был известен многим: собак просто-напросто съели в лютую голодную пору. Точно так же, наверное, обезумевшие от голодухи соседи Никанора Петровича пустили верного пса в суп. Хотя доказать, что сделали это именно соседи, вряд ли удастся.

Земляной покров с ямы быстро сгребли, и дядя Митяй пошел выгонять из бани взбодрившихся, враз сделавшихся говорливыми краснощеких пехотинцев.

Сделал он это вовремя — уже прибыла следующая рота…

Отбанившиеся счастливцы повыскакивали в сапогах на улицу и быстро разобрали свою одежду, хотя и не без казусов и возбужденных вскриков: если гимнастерки еще как-то отличались друг от друга, имели свои приметы, по которым владельцы отличали их, то со штанами дело обстояло хуже, с нижним бельем еще хуже: все кальсоны имели одинаковые завязки, а нательные рубахи — словно бы по лекалам вырезанные, равные по размеру распахи на груди.

И ткань, из которой сшиты "кальсики" и рубахи, также была одинаковой.

Впрочем, как бы там ни было, посвежевшая рота, пахнущая баней, мылом и еловыми вениками, которые знатоки-умельцы мигом наломали в ельнике, окружавшем штаб генерала Симоняка, с песней отбыла на передний край, в свои освоенные, обжитые окопы.

Было уже совсем темно, "летучие мыши", благосклонно выделенные капитаном, света давали недостаточно, факелы тоже, и лейтенант Крылов распорядился разжечь костер.

Тут уж ребята постарались, развели костер, повысивший температуру в холодном сыром воздухе на несколько градусов. Еще немного — и снег начнет таять.

Штабной капитан даже стянул с себя меховушку с отороченными дымчатой цигейкой проймами рукавов и высказал опасение:

— Как бы фрицы не засекли баню и не громыхнули из тяжелых орудий. Подтянут стволы поближе и жахнут. Гаси костер, лейтенант!

— Нельзя гасить, — заупрямился Крылов, — никак нельзя!

— Это почему же? — На щеках капитана заиграли крупные недовольные желваки.

— Если погасим — не сумеем выполнить приказ генерала. Темно, товарищ капитан, — голос Крылова был спокойным, доброжелательным, ссориться с хозяйственником ему было не с руки.

— Ладно, — нехотя сдался капитан, — тогда убавьте огонь. Иначе от вашей бани действительно останутся одни пуговицы, которыми вы застегиваете палатки, да пара железных костылей из крепежа — немецкие снаряды все выдернут из камней. Усвоили это, лейтенант?

— Усвоил.

— Вот и хорошо, — сказал капитан и величественно, словно принц датский, вновь удалился в избу штаба.

К утру отряд АПК, которым командовал лейтенант Крылов, едва держался на ногах. Глаза слипались, руки у всех сделались такими тяжелыми, натруженными, будто они были отлиты из чугуна, гудели тупо и глухо, пальцы отказывались повиноваться.

Но игра стоила свеч ("свечек", как любил говорить Вольт) — через баню и оздоравливающую парилку отряда АПК прошли все бойцы генерала Симоняка, которым через сутки предстояло рвануться на немецкие окопы, совершить этот рывок и тем самым войти в историю войны.

Керосин в "летучих мышах" выгорел настолько, что даже фитили уже не тлели, керосина капитан больше не дал, лишь с недобрым выражением на лице развел руки в стороны:

— Нету! Нету керосина, дневная норма по всей дивизии съедена… Аллес капут!

Ну, насчет "аллее капут" он напрасно речь ведет. То, что керосина нет сегодня, вовсе не означает, что его не будет завтра. У запасливых фрицев, в конце концов, бойцы Симоняка разживутся, у немцев снабжение лучше. Бочку разведчики могут прикатить прямо к ногам капитана-хозяйственника.

— День, судя по ночному ветру да небу, на котором видны звезды, будет ясный, товарищ капитан, — озабоченно проговорил Крылов. — "Мессершмитты" будут лютовать днем, как голодные собаки… Может, мы потихоньку, пока темно и тихо, отправимся домой?

— Отпустить без разрешения генерала не могу, — железным голосом ответил на это капитан.

— Так доложите ему, что мы работу закончили.

Капитан одернул на себе меховушку, — надо полагать, что он любил ее больше, чем парадный китель с медалями, и она шла ему больше, чем шерстяной, хорошо отутюженный мундир.

— Пока не могу доложить, лейтенант. В штабе идет оперативное совещание.

Ох, как любят штабники звонкие словечки и выражения: "оперативное совещание", "постановка боевой задачи", "закрытое обсуждение данных разведки", "анализ оперативной обстановки" и так далее. Плюнуть хочется.

— Ждите! — велел капитан и, запахнув на себе меховушку, будто генеральский мундир, ушел в штаб.

Предельно уставший, выдохшийся, находившийся на грани срыва лейтенант уснул, сидя на подножке машины.

Возможно, никакого "оперативного совещания" в штабе и не было, поскольку минут через пятнадцать Симоняк вышел из штабного помещения и направился к машинам АПК.

Это был совсем другой генерал, не тот разъяренный битюг с "парабеллумом" в руке и гневными глазами, а человек доброжелательный, интеллигентный и, к сожалению, усталый.

Лейтенант с трудом выплыл из сна, качаясь из стороны в сторону, поднялся с подножки машины и приложил руку к виску.

— Спасибо, — тоном экскурсовода из ленинградского Эрмитажа проговорил Симоняк, тряхнул Крылову руку. — Большое спасибо, лейтенант!

Следом потряс руку сержанту Петриченко, дяде Митяю Тесле и всем остальным — по списку, в том числе и Вольту. Вольт оказался в этом ряду последним — так уж получилось. Рука у генерала была сухая, крепкая, словно бы выпиленная из дерева.

— Товарищ генерал, нам пора возвращаться, — напомнил ему Крылов.

— Не торопитесь, лейтенант! Куда вы поедете после бессонной ночи? И как? Отдохните, пообедайте, в себя придите и — поезжайте!

Генерал повернулся к капитану-хозяйственнику, стоявшему за его спиной, протянул руку. Капитан вложил небольшой, очень небольшой сверток в ладонь генерала.

— За образцовое выполнение задания командования в тяжелых условиях награждаю лейтенанта Крылова Никанора Петровича медалью "За боевые заслуги", — Симоняк сбросил с медали полупрозрачную, словно бы чем-то пропитанную бумажную обертку, показал награду бойцам и приколол ее к телогрейке лейтенанта.

Опешившему Крылову понадобилось не менее минуты, чтобы прийти в себя, генерал стоял напротив него и улыбался, ожидая благодарного слова награжденного, — совладав с собой, лейтенант наконец стукнул каблуками кирзачей, приложил руку к шапке с зеленой жестяной звездочкой и произнес:

— Служу Советскому Союзу!

На большее его не хватило. Симоняк все понял.

— Предлагаю вам вот что, бойцы, — сказал он. — Метеорологи сообщили нам в штаб, что с утра сегодня будет ясная погода, солнце выглянет, а после двенадцати — дождь. Приказать вам я не могу, а совет дать — извольте. Предлагаю отдохнуть до одиннадцати часов дня, в одиннадцать отведать наших харчей и после двенадцати — в дорогу. Ежели поедете сейчас — также попадете под дождь, только литься он будет не с облаков, а с "мессершмиттов", что, вы сами понимаете, не есть хорошо. Я