Шрифт:
Закладка:
Наташа говорила и не могла остановиться, а Ивану Ивановичу вдруг стало боязно за нее. Она больна, и больна серьезно, и одна надежда на этого профессора, который лечит гипнозом. И, может быть, хорошо, что она верит в диагноз нервного заболевания, а не алкогольного пристрастия.
«А хорошо ли? — вдруг что-то воспротивилось в Иване Ивановиче. — Хорошо ли?» — спросил он еще раз себя и не мог ответить определенно, а только согласился с неизбежностью — раз так говорят врачи, значит, надо. Их лечебную версию необходимо поддерживать… Но в нем все протестовало, и невольно сорвался крик:
— Наташа, Наташа! Ты должна знать, что у алкоголя такая же разрушительная сила, как и у радиации. Я тут читал одну книгу. Ее мне дал лечащий врач. Если ты нарушишь то, что от тебя требуют врачи, тебя уже не спасет никто и ничто. Пойми, никто, даже сам господь бог.
Он задохнулся от этой тирады. Наташа вжалась в спинку стула и испуганно замерла, потом рванулась, чтобы возразить, но Иван Иванович, упредив ее, заговорил о лечебном режиме, последнем ее шансе. Говорил, стращал, а она согласно кивала, но ни в ее глазах, ни в ее репликах не было ни страха, ни тревоги, а главное, она не понимала той катастрофы, про которую говорил Иван Иванович. Все было так же, как и в тот последний их разговор. И Ивана Ивановича взорвало.
— Я надеюсь, Наташа, ты понимаешь, что с тобой может случиться, если ты прикоснешься к спиртному? Об этом-то тебе говорили твои доктора?
— Говорили, — испуганно втянула в плечи голову Наташа, явно не понимая вспышки гнева свекра, — да я и сама… знаю, что сопутствующее моей болезни…
— Наташа, — нетерпеливо прервал ее Иван Иванович и до шепота понизил голос: — Наташа, мы с тобою говорили, и ты сама знаешь лучше врачей, что тебя губит… — Он вдруг оборвал фразу и растерянно умолк, поняв, что сейчас он скажет совсем не то, что надо говорить больному человеку, которого лечат гипнозом. Ее убедили в том, другом, диагнозе, а он пытается разрушить это убеждение. Ивану Ивановичу стало не по себе. Отвел взгляд от испуганного лица Наташи. И закончил неуклюже и нелепо: — Теперь, когда ты сама знаешь свою болезнь, ты должна изо всех сил держаться режима, ты справишься, ты сильная… — Иван Иванович умолк. Наташа по-прежнему удивленно распахнутыми глазами глядела на свекра и ждала, что тот скажет дальше. Иван Иванович смущенно улыбнулся и извиняюще посмотрел на невестку. — Наташа, — наконец, сказал он, — ты сама все знаешь, и я верю в тебя. Верю и поэтому хочу тебя попросить об одном очень важном деле. — Он вдруг оживился, будто наконец вышел на ту дорогу, какую так долго искал. — В нашей семье только ты можешь… Речь идет вот об этой амбарной книге, — он глазами указал на тумбочку, — и Антоне. Только ты не пугайся. Я надеюсь и сам это сделать, но может быть всякое… Тут мои записи, их обязательно должен знать наш Антон. Если он начнет читать сейчас, то не все здесь поймет, и помочь ему одна ты можешь. Тебя он будет слушать. Лет через пять он и сам во всем разберется. Но это не мой срок…
— Да вы что, Иван Иванович, — прервала его Наташа, — зачем вы?.. Я, конечно, все сделаю… Можно мне посмотреть эту книгу? — и она потянулась к тумбочке.
— Конечно, погляди, — пододвинул ей тетрадь Иван Иванович. — Здесь все, вернее, почти все, что я записывал в последние десять лет. Записи для себя, а не для Антона. Но сейчас уже вторую неделю пишу и ему. Пишу прямо здесь, в амбарной книге, короткие письма. Но главное в ней, конечно, мои ранние записи. О них я и веду речь… Они ему не повредят…
— Думаю, не повредят, — прошептала Наташа, перелистывая книгу и замирая над ее строками. — Глядите, какие здесь верные мысли. Я об этом тоже не раз думала. — И Наташа прочла: — «Хорошее сердце всегда стремится к сердцу, а большой острый ум почти всегда противодействует уму». Как это верно! В России в одно и то же время рядом жили Толстой и Достоевский… И никогда не разговаривали между собой. Только раз встретились на одном собрании и поклонились издали друг другу. Какая же это несправедливость!
— И какая потеря для обоих! — отозвался Иван Иванович.
— А вот еще очень точно сказано, — продолжала читать Наташа: — «Высокое мнение о себе, как правило, один из самых явных признаков ограниченного ума». И еще здорово сказано: «Ясный ум встречается реже, чем бриллианты и жемчуга». Очень хорошо! — оживилась Наташа. — А скажите, Иван Иванович, что в природе встречается чаще, красота или ум?
— Думаю, красота реже, чем ум.
— А чего вы, Иван Иванович, улыбаетесь? Хотите подсластить мне, а сами думаете о горьком правиле: красоте редко сопутствует ум. И хотите мне рассказать об истории переписки Бернарда Шоу с красавицей актрисой, которая писала ему: если бы соединить ваш ум и мою красоту, то какие могли быть у нас наследники. А Шоу ответил ей: «А если мое безобразие и вашу глупость, тогда что?»
— Не знал этой истории, — захохотал Иван Иванович. — Я больше по своей технической части… А тебе, дорогая Наташа, не надо сластить пилюлю. Ты исключение, которое подтверждает это действительно достойное сожаления правило.
Наташа поднялась с амбарной книгой и возбужденно читала дальше:
— «Только сумасшедший не сомневается никогда». Это верно! А вот тоже здорово сказано: «Упрямство и пылкость — самые верные доказательства глупости». — Она листала страницы и, пробегая их глазами, читала понравившееся ей: — «Когда Эйнштейну говорили: «Это противоречит здравому смыслу», он отвечал, что ссылка на здравый смысл — не что иное, как ссылка на предрассудки, которыми мы начинены еще до восемнадцати лет». О, да тут у вас, Иван Иванович, кладезь мудрых изречений и историй о людях науки. — Наташа подошла к койке с раскрытой в руках книгой. — Глядите. «Знаменитая геометрия Лобачевского семьдесят пять лет пролежала в Академии наук без публикации, так как никто из ее членов не мог понять гениальности его открытия. А докторскую диссертацию Планка, содержащую основы квантовой механики, современники считали не
