Шрифт:
Закладка:
Теперь уже с любопытством смотрел Семернин. Они будто поменялись местами, хотя в глазах старика вспыхивали все те же игриво-иронические огоньки. Однако Ивана Ивановича это не смутило, и он продолжал:
— Циолковский назвал нашу Землю колыбелью, хотя и знал, никакой человеческой жизни, какой бы она долгой ни была, не хватит, чтобы выбраться из этой колыбели. На ближайшую обитаемую планету не выбраться, даже если мы оседлаем самые быстроходные космические корабли из всех мыслимых средств передвижения. А он все же говорил о переселении человечества… Красивая мечта? Надежда? Лекарство от отчаяния?
Семернин в пытливом прищуре прикрыл глаза, качнул свое грузное тело вперед, намереваясь прервать репликой Иванова, но тот знаком остановил его:
— Далеко не все ясно у Вернадского, Павлова, Эйнштейна, у нашего Амбарцумяна…
— Гении не оставляют к себе лестницы, — проговорил Семернин, — и нам неведомо, с чем они уходили от нас… Можно только догадываться.
— Да, не оставили к себе лестницы ни Леонардо, ни Пушкин, ни Толстой, ни Эйнштейн. Власть ума над людьми — самая законная власть. И если всякая власть, как нас учили в школе, насилие, то это самое гуманное насилие из всех, каким подвержен человек. Оно ему приносит пользу…
В палату вошла сестра. Она осуждающе посмотрела на Семернина и сказала:
— Товарищ профессор, больной утомился…
— Да ничего подобного, Люся, — прервал ее Иван Иванович. — Яков Петрович лечит меня словотерапией.
— Нет, — строго отозвалась сестра. — Мне и так попадет от Юрия Николаевича, что я разрешила так надолго.
— Исчезаю, милая девушка, — суетливо поднялся с табурета Семернин. — Сейчас исчезаю. — И, повернувшись к Иванову, добавил: — А с тобой, Иван, мы долечимся в другой раз. К тому же у меня есть дело серьезное. Я на той недельке загляну к тебе с разрешения этого милого существа, — взгляд в сторону сестры, — и мы договорим… И про дела институтские тоже. Там все нормально. В твоей лаборатории тоже все на месте. Система работает без ее создателя. Значит, все в порядке…
16
Семернин ушел, а на Ивана Ивановича опять навалились военные воспоминания. Этому помог лечащий врач, который появился почти сразу за старым профессором.
Опять измученный не столько осмотром, сколько бестолковыми, а главное, как думал Иванов, ненужными вопросами врача, Иван Иванович лежал с закрытыми глазами и сердито спрашивал себя: «Зачем это нужно? Неужели он не может понять…»
А Юрий Николаевич опять расспрашивал о тифе и дизентерии…
«Если бы я знал все, что со мною было осенью сорок второго! — хотел крикнуть Иванов. — Если бы знал…»
Но Иван Иванович молчал, сцепив зубы, или отвечал односложно и ждал одного, когда врач уйдет из палаты.
Те дни высвечиваются в памяти какими-то сполохами, а за ними провалы, мрак… Яркий, слепящий свет, и в нем обрывок твоей жизни, нет, не жизни, а кошмарного существования, тупой инерции потока бывших людей, в который ты попал, и вновь обвал, темнота, небытие. И опять сполох, и в его свете тоже не жизнь, а ее видимость, потому что из нее ушло все человеческое, а остались только боль, унижение и животный инстинкт выжить. Выжить во что бы то ни стало, не потому, что тебе жалко твою единственную и неповторимую жизнь! Нет! Выжить, потому что у потока, куда ты попал, нет другой цели, и ты его частица, песчинка. Песчинки вокруг тебя проваливаются куда-то, исчезают, а вся масса устремлена вперед, а может, и назад, определить нельзя, но она движется, а может быть, это только видимость движения, но все равно что-то происходит, песчинки-люди исчезают и появляются новые, и остается лишь одна осязаемая реальность этого движения — Время. Проходит день, другой, неделя, месяц, а за ними опять эти темные провалы небытия…
Иван Иванович хорошо помнит, как из житомирского лагеря пришел эшелон с военнопленными в польский городок Владава на реке Буг. Их выгружали на окраине. Видимо, здешний лагерь тоже, как и житомирский, немцы разместили в бывших военных казармах.
За два месяца плена Иванов так отощал, что еле держался на ногах. Как и у многих, у него была дизентерия, и из него лило, как из испорченного водопроводного крана. Штаны, пропитанные слизью, заскорузли и гремели жестью.
Шел сентябрь сорок второго, днем еще было тепло. Все прибывшие военнопленные разделись догола и начали бить вшей. Сброшенная на землю одежда, казалось, шевелилась, столько в ней было паразитов. Швы гимнастерок и шинелей — будто живые. Брови у всех белые, в них тоже понабились насекомые.
Раньше и в бреду не мог пригрезиться этот ужас, а сейчас Иванов горстями выгребал из одежды паразитов, зная, что завтра будет столько же. Тем же занимались и другие. Все расположились на солнечной стороне казармы, в затишке. Смотреть на это было жутко. Пока на пленных была одежда, они еще походили на людей. Сейчас же они превратились в живые тени. И все это с ними случилось за три-четыре месяца. Большинство попало в плен во время майских и июньских боев за Харьков.
За два месяца и Иванов, как говорили пленные, дошел до ручки. Теперь вся надежда на этот лагерь. Отсюда берут на работу, значит, есть шанс выжить.
Однако с Ивановым в этом лагере случилось самое страшное из того, что могло случиться. Он заболел тифом. Чувствовал, что дизентерия его пошла на убыль (в лагере стали кормить раз в сутки баландой), но тут же понял, что заболевает другой болезнью. Гнал от себя мысль, что это тиф. Тиф после дизентерии — верная смерть, а он не мог согласиться, что умрет в девятнадцать лет, после того, как дважды уже одолел смерть.
Не мог он исчезнуть навсегда, обязательно выживет в третий раз. Значит, у него не тиф, не тиф!
Зачем-то он остался в живых, когда их отряд напоролся на румынский обоз.
А потом, когда гнали колонну, он тоже чуть не погиб.
Тогда,
