Шрифт:
Закладка:
За колонной метрах в двадцати брели два автоматчика с овчарками на поводке. Как только человек выбивался из колонны, на него спускалась собака. Она была натаскана так, как тренируют своих собак чабаны овечьих отар. Отбившуюся овцу собака гонит в стадо. Здесь овчарка гнала человека в колонну. Если же у него не было сил и он падал, в него равнодушно стреляли автоматчики.
И вот Иванов в страхе рванулся вперед, в колышущуюся серую массу из грязных, промокших на спинах гимнастерок, но земля вдруг стала уходить из-под ног и переворачиваться. Упал, стал подниматься, однако земля опять поплыла из-под него, встала почти ребром, и он заскользил по ней. Подняться сил уже не было, хотя он судорожно сделал еще одну попытку встать. Смог лишь повернуть голову туда, где шли автоматчики с собаками. Они остановились метрах в десяти от него. Сквозь кровавый туман Иванов увидел, как рвется с поводка собака, а немец, направив на него автомат, раскрывает беззвучно рот. Только потом, когда его голова ткнулась в пыльную дорогу, до него донесся крик немца:
— Ауфштейн! Шиссен!
Это был страшный крик, который он слышал вчера и сегодня, за ним гремели выстрелы, и тело его уже сжалось в ожидании.
Крик почему-то повторяется. Ноги и руки Иванова, как во сне, скребут землю, но они не могут поднять обессилевшее тело. «Все! — проносится в затуманенном мозгу. — Сейчас, сейчас прогремит выстрел и спущенная собака начнет рвать тело».
И вдруг Иванов чувствует, как его кто-то подхватывает под руки и быстро тащит вперед. Он еле успевает перебирать ногами. Горячий шепот у самого уха возвращает его к жизни.
— Ты что же, Иванов? Что? Держись… — хрипит задохнувшийся голос.
Иван Иванович видит черную небритую щеку и красный, воспаленный глаз политрука Богомаза. С этим человеком они столкнулись еще в житомирском лагере и дали слово держаться друг друга. А он, Иванов, как-то отбился в этой колонне от Богомаза. И вот теперь сквозь колышущийся туман проступает лицо Богомаза. Иванова уже не держат под руки. Ноги, будто попав в тот невидимый ритм колонны, в котором он прожил эти два дня, преодолели мертвую точку и вдруг пошли. Для этого его нужно было поднять на ноги, и он пошел, как часы-ходики в их доме. Стоило тронуть их маятник, как они начинали стучать, но тут же замедляли ход и останавливались. Наверное, и с ним сейчас случится то же.
Однако в его организме что-то произошло, туман стал исчезать, и он уже ясно видел пред собою колышущуюся стену спин. Повернул голову, там, где кончалась колонна, падал за тучу раскаленный диск солнца.
Теперь он уже понимал, что дотянет до ночлега. С заходом солнца колонну остановят и будет шесть-семь часов отдыха…
Однако Иванов знал и другое. Завтрашний день он уже не продержится. В голове его удивительная ясность, словно ее промыли родниковой водой. У него один выход — бежать. Надежды почти никакой, но надо пробовать — другого шанса нет. Чтобы побег удался, нужно многое…
Надо держаться в середине колонны. Отсюда, не привлекая внимания охранников, легче наблюдать за местностью вокруг дороги. Это первое.
Второе. Перед побегом надо быть крайним в ряду и тут уже поменьше оглядываться и смотреть по сторонам, чтобы не вызвать подозрения охранников.
Третье. К дороге близко должны подступать кустарники, высокий подсолнечник или заросли кукурузы.
Четвертое. В этом месте должен быть поворот дороги, и тебе необходимо оказаться на внешней стороне изгиба колонны.
И последнее. В этом удобном для побега месте не должно быть немецкой засады.
В первый день в таких местах гитлеровцы устроили несколько засад. Бежавших пленных выгоняли из зарослей и расстреливали на глазах у всей колонны. Вчера утром повторилось то же самое — двух красноармейцев выгнали из подсолнечника и расстреляли прямо на дороге. Ивану даже показалось, что они выбежали из колонны, чтобы сорвать подсолнухи, но из зарослей поднялись два охранника и, повернув несчастных назад, полоснули по ним из автоматов.
После уже никто не пытался бежать, хотя на их пути еще было несколько удобных для побега мест, и Иван отмечал каждое, пока брел в середине колонны. Он видел: убежать можно, и, наверное, кому-то из их колонны, где было несколько сотен человек, удалось это сделать. Но для этого нужно, чтобы все вычисленные им четыре условия совпали и сильно повезло…
На ночлег всех загнали в пустой коровник и вокруг выставили собак. Можно было бы попытаться бежать отсюда, но он так обессилел, что сразу замертво повалился на пол. То же было и с другими, никто не мог до рассвета и головы поднять…
Утром, когда их строили, Богомаз подошел к Ивану и сказал:
— Давай, Россия, держись рядом… Больше такого счастья уже не будет. — И он рассказал, как вчера в колонне он стал не то засыпать, не то терять сознание от усталости и жары и вдруг очнулся, а рядом нет Иванова. — Стал пропускать людей вперед, смотрю, тебя нигде нет, а когда оказался в конце колонны, вижу — ты барахтаешься в пыли и эта сволочь направила на тебя автомат и блажит. Я ему кричу, показываю руками, можно ли мне выйти и помочь тебе подняться. Смотрю — махнул автоматом. Разрешил, а может, играет со мной в кошки-мышки. Я побежал, а за мной еще один… Думаю, врежет сейчас в меня, а потом и в этого солдатика…
— Мог и врезать, — отозвался Иван, — к охране подходить нельзя, а вы выбежали им навстречу…
— Все могло случиться, Иван Иванович Иванов. И все может быть… — заключил Богомаз.
— У меня сегодня последний день, — сказал Иван.
Богомаз ничего не ответил. Он знал, что значили эти слова, и только утвердительно кивнул головой.
Видно, в ту короткую августовскую ночь, которая мгновеньем промелькнула в его тревожном и тяжелом сне, было благоприятное расположение звезд на небе. А здесь, на земле, на той пыльной дороге, по какой брела колонна, счастливо сошлись все четыре условия для побега. Иванов был в середине колонны, крайним в ряду, дорога, упираясь в кукурузное поле, круто сворачивала, солнце только всходило, и охранники и их собаки, видно, еще не совсем очнулись от сна.
Иванов, выждав момент, нырнул
