Да будут прокляты эти изверги, будет проклято все семя, которое породило их! Нет им прощения. Все оставшиеся после этой страшной войны должны знать это. Должны, обязательно должны…

Так думал Иван Иванович в словацком лесу осенью сорок четвертого.

Эти же мысли пришли ему и сейчас, в самом конце его жизни, через сорок лет, и он остро ощутил свою вину и перед тем временем, куда его сейчас отнесло, и перед теми людьми, которых он хоронил и не хоронил, а только слышал их предсмертные крики и стоны.

Где-то Иван Иванович в амбарной книге записал, а сейчас сказал об этом Антону. Человек много раз задает себе вопрос — так ли он живет? И только один раз честно отвечает на него. Для него это время подошло. Он не может, не имеет права унести с собою все людские страхи и страдания, через которые прошел с теми, кто остался там. Их глаза смотрят на него оттуда, из-под шевелящейся земли…

17

— Ой, Иван Иванович, какая же красивая у вас невестка! — воскликнула медсестра Люся. — Надо же такою родиться…

Иванов, еще не открывая глаз, улыбнулся, потом повернул к Люсе голову и тихо ответил:

— Да, вот такие мы, Ивановы… Вы еще не видели моего внука Антона. Такой парень, как вы молодые говорите: туши свет.

Своим нарочито бойким тоном Иван Иванович подыграл Люсе, и та подхватила:

— А я вашего внучка уже вычислила. И сына видела, и жену, а теперь вот невестку. Ну она у вас… лечь, умереть и проснуться в слезах… Надо же так. Одному природа дает все, а другому ничего…

— Ну тебе, Люся, грех на судьбу жаловаться…

— Да что вы, Иван Иванович. Я когда рядом с ней стала, то почувствовала себя такой простушкой… А ведь думала, что я тоже. И среди других…

— Да что ты наговариваешь на себя? Наташа поменялась бы с тобой своей внешностью, если бы ты взяла дюжину ее лет. Поменялась с радостью. И в большом бы выигрыше была. Давай позовем ее в палату и спросим?

— Нет, Иван Иванович, я сначала сделаю вам уколы, зачем ей на это смотреть. И спрашивать ничего не надо. Я боюсь ее. — Люся загремела коробкой со шприцами и продолжала: — Знаете, это у меня второй раз, когда вот так пугаюсь. Попала я как-то случайно на стадионе в толпу девушек-баскетболисток. Они сходили с автобуса. Я осторожно задираю голову вверх, а они все надо мною, прямо небо закрывают… — Люся подошла к Ивану Ивановичу со шприцем, потерла ваткой и, взмахнув рукою, легко ударила иглой. — Я не коротышка, — продолжала она, — метр семьдесят, а ощущение такое, что я лилипут в стране великанов… И, знаете, мне страшно стало. Так же было боязно и сейчас, когда я стояла перед вашей невесткой. Она будто с другой планеты.

— Не сочиняйте, Люсенька, — тронул ее рукою Иван Иванович, — с планеты она нашенской. И женщина земная, может быть, слишком земная…

Люся настороженно замерла и перестала тереть ваткой место укола, а он почувствовал неловкость от недосказанного им, поспешно добавил:

— Наташа такая же, как все мы…

— Нет, она не как все, — возразила Люся. — Она, знаете, как посмотрела на меня? Во мне все сжалось, и стала я вот такая маленькая, как перед теми великаншами-баскетболистками.

— Она почти вдвое старше вас, а молодость даже красота не восполняет.

— Да, я разглядела, она моложе своих лет. Умеет подать себя.

— Ну вот видишь, контрольный пакет у тебя, Люся, — продолжал подыгрывать Иван Иванович. — Знаешь, пришел к мудрому старцу юноша твоих лет и говорит: помоги, отец, у меня горе. А тот посмотрел на него и отвечает: это у меня, сын мой, горе. В семнадцать лет горя не бывает. — Иван Иванович ласково посмотрел на Люсю, та ответила ему улыбкой, и он весело добавил: — Зови сюда Наташу. Что же это мы такую необыкновенную женщину держим за дверью!

— Сейчас, сейчас, — гремя коробкой с иглами и шприцами, бойко отозвалась она. — У вас сегодня хорошее настроение. Да и выглядите вы на все сто.

— А я и должен быть таким… Ведь женщина ко мне идет, как ты говоришь, Люся, такая, что лечь, умереть и проснуться в слезах.

— А вы, наверное, Иван Иванович, в молодости были не промах?

— Что вы, Люся, имеете в виду?

— Ну, говорите вы о женщинах, а у вас глаза блестят…

— Когда говорят о женщинах, у настоящего мужчины обязательно должны блестеть глаза. Выходите замуж, Люсенька, только за такого, у которого глаза блестят. На меньшее не соглашайтесь.

— Мы с вами, Иван Иванович, на слишком вольные темы болтаем. Это нехорошо. Пойду звать вашу красавицу, — и Люся направилась к двери.

Уже третий день у Иванова было нормальное самочувствие, и ему еще вчера разрешили подняться с постели, а сегодня даже выйти в коридор. Сейчас сидел на кровати и ждал невестку. Дверь распахнулась, и он радостно вздрогнул. Наташа вошла ослепительно яркая, вся — порыв, легко пересекла пространство от двери до койки и, обдав Ивана Ивановича тонким ароматом духов, прильнула к нему.

— Здравствуйте, дорогой отец. И простите меня, за все… — дрожал ее голос, и Иван Иванович, боясь, что она сейчас заплачет, встал перед невесткой и тряхнул ее за плечи.

— Ты что, Наташа? Что? Перестань. Ну? — Усадил на стул перед собой и сам присел на кровать. — Рассказывай, как вы там без меня? Ругать вас некому…

— Некому, — улыбнулась сквозь навернувшиеся слезы Наташа, — но без вас скучно…

— Это ничего, только Антона не обижайте. Он главный человек в вашей семье.

— Да кто ж его может обидеть? — подхватила Наташа. — Он в лагере с утра и до вечера. А домой приходит, мы с ним хозяйничаем. Все вас дожидаемся… Он ведь собирается в Ивановку. Да и Миша тоже хочет. Возьмет на недельку отпуск. Все дело за вами…

— А я не думаю здесь долго залеживаться. Да и дела мои на поправку пошли. Вот только нет той Ивановки, куда мы собираемся.

— Но ведь есть другая какая-то Ивановка. Мне говорил Миша.

— Да, есть… Есть та земля, и пока есть та речка, мы и будем с Антоном ловить там окуней, если, конечно, они еще не перевелись…

— А я с вами не смогу на этот раз поехать, — грустно посмотрела на свекра невестка. — У меня дел много. В училище новый набор, а я в приемной комиссии. Потом решила серьезно заняться своим здоровьем. Миша нашел хорошего доктора.