— Да среди кого же ты живешь, Наташа? — тихо спросил Иван Иванович.

— Среди нормальных людей, — отозвалась она, — каждый по крайней мере себя считает таким.

— Ты о Сереже Коржове? — чуть слышно спросил Иван Иванович.

Наташа вздрогнула, но не повернула головы.

— Нет, я о всех нормальных… А с Сергеем пусть разбирается Михаил. Он его друг, и ему решать. — Но рванулась с места, и в ее движении было видно, как неприятен ей этот разговор.

— А что же Михаил?

— Он тоже нормальный…

И опять наступило тягостное молчание, и Иван Иванович не знал, как его оборвать. Наташа уже положила амбарную книгу на тумбочку и собиралась уходить, а он понимал, что ее нельзя отпускать с такими мыслями, ей надо что-то сказать.

— Ты посиди еще минутку со мною, — наконец проговорил он, — и успокойся. Нельзя с такой злобой жить…

Наташа послушно села и потянулась к тумбочке за книгой, а Иван Иванович продолжал:

— Если даже отбросить всю твою работу и личную жизнь, у тебя есть Антон. Только одному ему можно посвятить себя, и твоя жизнь будет оправдана. А у тебя, кроме Антона, столько еще интереснейших и нужных не только тебе, но и другим людям дел: и студенты, и твои статьи, и диссертация, и твой любимый художник Давыдов…

Иван Иванович понимал, что он говорит не то. Знал, что это же понимает и Наташа, но остановить себя не мог. Он осознавал свое бессилие и говорил привычное и, конечно, пустое для нее. Ему бы сейчас замолчать, а он не мог, потому что кто-то придумал эту неправду. Кто-то сказал, что надо утешать человека, когда ему плохо. Так делают все, и он утешал, хоть и был противен сам себе.

— Знаешь, мне Антон показывал твою публикацию в журнале. Это ведь очень интересно. Давыдова мало знают, а он и вправду гений…

— Уговаривать себя я и сама научилась, — грустно вздохнула Наташа, — а вот действовать… Вы сами говорите, что человек начинается с поступков…

— Да мало ли что мы говорим! — рассердившись на себя, выкрикнул Иван Иванович и пристыженно умолк, и в палате повисла та же тяжелая и гнетущая тишина, от которой им обоим стало не по себе. И Наташа, и Иван Иванович поняли, что слова уже ничего не могут добавить к тому, что каждый из них знает и чувствует. И они молчали, тяготясь этим молчанием и не зная, как его оборвать.

Наташа вновь начала листать книгу, а Иван Иванович, опустив на подушку голову, закрыл глаза.

Иванов, видно, задремал, потому что, когда он открыл глаза, в палате уже не было Наташи. На тумбочке лежала амбарная книга, в которой торчали закладки из оберток конфет. Эту карамель всегда носит в своей сумке Наташа, и Иван Иванович стал читать те страницы, которые заложила невестка.

Первая закладка была на странице, где шли его и чужие мысли о счастье.

«Один человек не может быть счастлив, счастье возможно, когда его делишь с кем-то».

Когда и где он записал это, Иван Иванович не мог припомнить, но сейчас это почти не тронуло его. А вот следующие записи его зацепили.

«Счастью всегда не хватает времени, а у несчастья его много». «Счастье, выросшее на чужом несчастье, не настоящее».

Иван Иванович знал, когда он записывал эти фразы и даже в связи с чем. Лет восемь назад он перечитывал Толстого. Был у него такой счастливый месяц отпуска, когда никаких других книг в руки не брал, кроме книг Толстого. Тогда он записал. «Как же обворовывает себя человек, если живет без Толстого…»

Вторая закладка была на странице, где шли записи о нравственности. «Трусость — нравственная категория, а страх — это физиология».

Запись сделана после бурного партийного бюро в их институте. Они обсуждали персональное дело старшего научного сотрудника Колыванова. Сказал эти слова профессор Яков Петрович Семернин. Его вывели из себя подонство и трусость Колыванова. Сотрудники института стыдили и ругали Колыванова, а Яков Петрович нашел эти слова о нравственной и физиологической категориях, которые сразу заставили всех глянуть на проступок по-иному.

То была грязная и подлая история. Колыванов в течение нескольких лет писал анонимки на сотрудников института. Для их разбора присылали комиссии, отвлекали от работы и терзали людей.

Нескольким сотрудникам института анонимщик сорвал заграничные командировки. Проходимца разоблачили не сразу. Колыванова партбюро даже включало в комиссию по расследованию «фактов» этих анонимок.

И еще на одной закладке открыл книгу Иван Иванович. Здесь шли его заметки о любви. Бедная Наташа, могла ли она разобраться, когда он сам понимал здесь не все. Делались эти записи в разные годы. Многое сейчас показалось ему мелким и незначительным. Однако были здесь такие мысли, которые ему и теперь представлялись верными.

«Счастье еще никогда не объединяло людей, а вот страдания, пережитые вместе, делали их почти всегда родными».

Это он пережил сам. Самые дорогие и близкие люди у него с войны. Но почти все они остались там…

«Любовь всегда права». Когда он записал эти слова? Наверное, еще в молодости, и переписал из тех тетрадей, которые потерялись.

«Существование человека без любви — жестокая и полная бессмыслица». Эта бескомпромиссность тоже оттуда, из его молодости. Сейчас он уже не столь категоричен.

Дальше шли высказывания великих. «Любовь — дочь познания» — Леонардо да Винчи. «Только влюбленный имеет право на звание человека» — Александр Блок. «Любовь — это простейший способ познания мира. Подлинную сущность мира видит тот, кто любит» — Владимир Соловьев.

Иван Иванович читал, и записи эти показались ему какими-то сиротами. Почему они попали в амбарную книгу, спрашивал он себя, будто их делал кто-то другой. Как же с годами меняется наше понимание окружающего мира и самого себя! Мы не узнаем того, что было понятным и своим когда-то.

Он перелистывал страницы, и уже мало что удовлетворяло его в записях.

Но вот дошел до высказывания Пушкина, и его охватило то волнение, какое человек испытывает перед непреходящим и вечным. «Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно писать о себе. Не лгать можно, быть искренним невозможно физически. Перо иногда остановится с разбегу, как перед пропастью, на том, что посторонний прочтет равнодушно».

И еще одна строка, тоже из Пушкина: «Блажен, кто смолоду был молод».

И сразу будто заглянуло солнце в палату. От этих слов Ивану Ивановичу стало легко и покойно, и он бережно и тихо прикрыл амбарную книгу, будто это была дверь в спальню, где спал дорогой