Его сбили с ног, когда он, расстреляв все патроны, на мгновение приостановился, чтобы поменять диск. Пока солдаты возились с Ивановым, немцы вскочили в свой танк, и автоматчикам уже угрозами взорвать машину пришлось выгонять их оттуда. Немцы вылезли из танка, и тогда выяснилось, что у них уже не было боеприпасов.

И вот тем последним снарядом, которым немецкий экипаж закончил свою войну, был убит Богомаз. Осколок ударил в грудь, и он умер, видно, раньше, чем услышал выстрел и разрыв снаряда…

А еще оставалось целых четыре дня до конца войны в Европе, и гибли другие солдаты и офицеры в той артиллерийской части, которой была придана рота автоматчиков, где продолжал служить лейтенант Иванов, а капитана Богомаза уже не было.

Начав войну на рассвете двадцать второго июня сорок первого на границе за Перемышлем, пограничник Богомаз прошел ее всю и выпил такую горькую чашу, что не пожелаешь самому злому врагу своему. Прошел он вспять на восток до самой Тулы, где был тяжело ранен. Зима в госпитале, а весной уже со взводом пехотинцев в наступлении под Харьковом. Месяц отчаянных боев и плен. Почти год в немецком лагере смерти, где выжить было почти таким же чудом, как старику стать молодым. А они с Ивановым выжили, бежали и пробились к партизанам. Весь сорок четвертый в партизанах, а с зимы сорок пятого снова в регулярных войсках, но уже не Красной, а Советской Армии…

И прошел он на запад по нашей и чужой земле почти до самого упора, но ему не хватило тех четырех дней, чтобы остаться живым. А «упор» и тот «последний звонок», которых не дождался Богомаз, были позже, на исходе суток восьмого мая сорок пятого…

И вот та ночь пригрезилась Ивану Ивановичу. И все поначалу было, как и в действительности, будто это и не сон, а просто он вспомнил тот последний день и последнюю ночь войны.

Днем восьмого мая их артполк, сильно потрепанный, отвели на отдых. Не снимая обмундирования, артиллеристы, а с ними и приданные им автоматчики мертвецки спали. Сон вымотавшихся бойцов охраняли солдаты из гарнизона этого городка, где только вчера был назначен советский комендант.

И вдруг тишину потрясла беспорядочная стрельба и крики. Ивана словно ветром смело с роскошного дивана, который солдаты вынесли на открытую веранду из особняка. В руках у него был автомат, и он тоже начал палить в темноту, со сна не понимая, что произошло, но тут же понял, а вернее, сначала услышал истошный вопль, который прорывался сквозь гвалт криков и стрельбу: «Кончилась война! Ко-он-н-чи-и-ла-а-ась…»

А потом уже понял, что произошло. И он перестал стрелять и, бросив автомат на диван, сбежал по ступенькам вниз, с размаху, будто его не держали ноги, он упал в траву.

Все вокруг продолжали бесноваться, горланить и палить в небо из оружия, ракетниц, а Ивана, сотрясали рыданиями он не мог оторвать своего смертно отяжелевшего, чугунного тела от земли, словно в него с этими беспорядочными выстрелами и криками ошалевших от радости и счастья людей вошла вся та тяжесть и все те страдания, которые он пережил за эти бесконечные четыре года.

Боже, боже! Сколько он думал, как это произойдет! Сколько раз он запрещал себе, а сам все же наяву грезил об этом последнем дне! И вот он пришел. И был не день, а ночь, и он ничего не угадал из того, о чем думалось. Главное, не было радости, которую он столько ждал, а было только горе, которое затопило всю землю, и он сейчас задыхался и тонул в нем. Была смертельная усталость…

К нему подходили солдаты, трогали за плечи, что-то говорили, куда-то звали, а Иван все лежал вниз лицом, уткнувшись в траву. Его уже не сотрясали нервные рыдания, он лежал затихший и опустошенный, словно выпотрошенный, и в груди вместо сердца начало биться одно слово, которое он никак не мог разобрать, а потом вдруг услышал, что губы шепчут: «Жив, жив, остался жив…»

Он не знал, как оно будет дальше, как ему жить теперь, завтра, послезавтра… Как не стрелять, как не прятаться? Как по-другому… Ведь четыре года каждый день страх, напряжение, и в нем все запеклось, сжалось, а тут вдруг все по-другому, как давно, еще до войны, в другой жизни, а он уже все забыл и не знает, как там было…

Сколько он лежал, не помнит. Но помнит, что над ним кто-то сердито сказал: «Оставьте его. Ошалел мужик».

И все ушли со двора в особняк, а он лежал и не мог поверить, что все кончилось, и теперь ему уже не надо, пригибаясь, ходить и ползать по земле, не надо опасливо смотреть на небо и озираться по сторонам. И тут он наконец понял, что будет жить и завтра, и послезавтра, и потом… Однако все еще никак не мог взять в толк, что вернется в Россию, придет домой, увидит мать, отца и своих младших братьев, которые теперь выросли и стали большими.

Он не мог заставить себя поверить во все это, такое, еще несколько минут назад для него и других, кто сейчас бесновался, недоступное и недосягаемое.

И вот Ивану Ивановичу пригрезилось теперь все в подробностях, он, как ему показалось, даже пережил те же чувства и ту же тревогу за свою жизнь, какие его охватили тогда, сорок лет назад, в ночь на девятое мая, будто вернулась та далекая и незабываемая первая ночь мира на земле.

А потом началось непонятное и странное. Будто он лежит во дворе того же особняка на газоне, а к нему подходит Богомаз и, трогая его за плечо, говорит:

— Поднимайся, Иван Иванович Иванов, пойдем к людям. Одному ни в горе, ни в радости быть негоже.

А говорит он почему-то голосом матери Ивана, потому что «негоже» — это ее слово. Богомаз его никогда не произносил. Но это не удивляет. Иванов знает, что все сон, что Богомаз убит. Однако все равно не может ослушаться его и встает.

Они идут через какие-то строения или развалины, идут молча, и Иван все пытается заглянуть сбоку под гимнастерку Богомаза, где осколок вошел ему в грудь. Лицо Богомаза злое, напряженное, Иван боится этого лица и хочет объяснить ему свою вину, а потом вспоминает, что Богомаз убит, а он остался живым, понимает, что объяснить ничего нельзя.

Скоро Богомаз куда-то исчезает, и он слышит лишь голос матери:

— Ну вот, пришли…

Перед ними поляна. В