Шрифт:
Закладка:
— Дорогая Наташа, новые научные истины обязательно будут казаться современникам безумными. Они перестанут быть такими только тогда, когда в них возникнет насущная потребность.
— Так какой же выход? — прошептала Наташа.
— Выход один: жить и каждому делать свое дело.
— Не убедили…
— А что делать? Так было, к сожалению, с открытиями многих выдающихся умов: Лавуазье, Карно… работами наших ученых: Ломоносова, Циолковского, Чижевского…
— Печально, — не сдавалась Наташа. — Но сейчас, в век научной и технической революции, все должно быть по-другому?
— Да, должно, но, к сожалению, самые большие открытия века по-прежнему признаются не сразу. Однако, что это мы, Наташа, взялись перемывать косточки науке? Давай про наши земные дела…
— Так ведь земные — скучные. Вы опять станете воспитывать меня. А это, — она потрясла амбарной книгой, — страшно интересно, — и вновь стала листать ее страницы. — А эта мысль, Иван Иванович, почему у вас без авторства?
— Какая?
— А вот, — ответила Наташа. — «Нормой действия человека должна быть справедливость». Это сказал Николай Гаврилович Чернышевский. Добавьте сюда еще и мысль Достоевского: «Основа всему — нравственные начала».
— Без авторства у меня там многое. Писал, как говорится, не для издания. Поэтому и идет там все навалом. Я и сам плохо разбираюсь. Вот и хотелось, чтобы ты, Наташа, помогла Антону.
— А можно мне взять эту амбарную книгу с собою?
— Ты ее, Наташа, обязательно возьмешь. Но я хочу кое-что привести здесь в порядок. Использовать передышку, какую мне дала хвороба. — Иван Иванович улыбнулся Наташе и добавил: — И потом, мне надо дописать здесь несколько чистых страниц. В жизни, Наташенька, все по возможности надо завершать. Бросать начатое, если у тебя есть еще силы, безнравственно.
— А можно мне, Иван Иванович, посидеть вот тут в уголке и еще немного полистать вашу мудрую книгу? Я затаюсь, как мышь.
— Да можно, можно, Наташенька. Только вот как на это посмотрит твоя соперница, наша медсестра Люся.
— А почему соперница? Правда, она на меня как-то странно смотрела…
— Красивые не прощают красоту другим, если она выше…
— Вы и здесь философствуете, Иван Иванович. Ладно, я не буду больше мучить вас, посижу десять минут и почитаю. А вы отдохните.
Она отодвинула стул от койки, а Иван Иванович, почувствовав усталость, прилег на спину и закрыл глаза. Разговорами об амбарной книге и Антоне он уводил себя от того главного, что сейчас его мучило, — судьбы Наташи. Но вот она умолкла, и к нему сразу вернулись те же страх и тревога. Что будет с нею дальше? И не поздно ли они забили тревогу?
Иван Иванович повернул голову и украдкой посмотрел на Наташу. Она чуть склонилась над книгой, прядь светлых, льняных волос полузакрыла лицо, которое тихо улыбалось. Даже в этой позе Наташа, казалось, не забывала о себе: плечи развернуты, спина прямая, голова гордо посажена, а легкий изгиб шеи будто подчеркивает красоту и благородство ее осанки.
Иван Иванович вспомнил, как он после рождения сына мечтал о дочери, но случилось так, что детей больше не было. Жена наотрез отказалась рожать. Он так и не смог переломить ее упрямства. Вспомнились и слова отца. «Три сына — басурмана. Не к кому на старости лет голову будет преклонить», — горько шутил он. Тоска по дочери в последнем колене Ивановых вылилась на Наташу. Иван Иванович говорил сам себе: «Долго ждали, зато и дождались царицу». А когда приключилась эта беда с Наташей, к его родительской любви прибавилась еще и отцовская жалость — несчастных детей любят и жалеют вдвое…
Иван Иванович смотрел на тихо улыбающуюся невестку, которая читала записи, и его накрывали эта любовь и жалость.
— Наташа, Наташа, — шептали его губы, — когда весь дом занялся огнем, себя надо спасать, а ты… О своей судьбе надо думать, о своей.
Месяца два назад Иван Иванович дал Михаилу книгу известного хирурга Федора Углова «В плену иллюзий». Она потрясла его, хотя, казалось, и до этой книги знал, какое губительное действие оказывает алкоголь на плоть и дух человека. Но то, что он прочел, его поразило. Люди, употребляющие спиртное даже в так называемых умеренных дозах, не доживают пятнадцать — двадцать лет.
Иван Иванович ждал, что такое же впечатление книга произведет на Наташу и Михаила, и, волнуясь, ждал их реакции. Но молодые молчали. Он не удержался и спросил у Наташи. Та ответила:
— Любопытная книга… Здесь столько страшных историй… — и на лице проступила брезгливая гримаса.
Иван Иванович обиженно умолк и не стал говорить с Наташей на эту тему. А сейчас ему хотелось крикнуть ей: «Не о том думаешь, Наташа, не о том…»
— Сколько здесь у вас, Иван Иванович, верных и глубоких мыслей, — вдруг тихо заговорила Наташа. — Они приходили в голову, видно, каждому думающему. Смотрите, — и она прочла: — «Единственная победа, достойная человека, — это победа над собою. Победа над другими разрушающа. Это обязательно чье-то унижение. В ней нет прогресса». Это так, — продолжала она, — я где-то вычитала и запомнила фразу, которую сказал после Ватерлоо победитель Наполеона Веллингтон: «После поражения самым печальным является победа». И вот еще у вас здесь очень верно сказано: «Сила, которой злоупотребляют, никогда не бывает надолго». «Мир нуждается больше в порядочных людях, чем в сильных».
Наташа умолкла, лицо ее еще больше погрустнело, и на нем будто кто пригасил те яркие краски, которые вызывающе дразнили, когда она вошла в палату.
— О-о-о, — тихо простонала Наташа, — как я ненавижу тупую силу и грубость… Как ненавижу! Меня они парализуют. Иван Иванович, вы слышите меня?
— Слышу, Наташенька, — отозвался тот. — Я слушаю и думаю о тебе… Думаю об Антоне и Михаиле. Не вся мудрость в словах. Жизнь, к сожалению, распоряжается по-своему…
— Мне часто кажется — мир сходит с ума. Стало столько грубости, насилия. Даже дома нельзя укрыться. С нами происходит страшное… На женщину смотрят, как на собственность, за которую когда-то заплатили. А если она еще и красивая, то каждый думает: почему она не моя? И делает все, чтобы затащить ее в постель.
— Наташа, — испуганно прошептал Иван Иванович, — что ты говоришь?
Но она будто и не слышала его.
— Ненавижу масленые глаза самцов. Ох, как ненавижу… — задохнувшись, она умолкла, и в палате стало так тихо, что
