безучастно, будто сердился на людей. Надо было решать, в какую сторону уходить. По компасу определил направление. Овраг, куда его снесло, шел в глубь лесного массива от станции, и он опять спустился к ручью и пошел вдоль него.

За остаток ночи удалось пройти километров пятнадцать. На рассвете он уже знал, что если кто и видел его приземление, то здесь искать не будут. Иванов начал свыкаться со своим положением, знал, что теперь все зависит только от него. Свыкся и с оврагом, который нещадно петлял, но все дальше и дальше уводил его от места падения самолета. Ручеек превратился в речушку. Ее нельзя было перейти. Наконец, овраг кончился, и перед ним открылось огромное заболоченное озеро, а скорее всего плавни водоема, сплошь поросшие камышом и густой осокой.

Начинался первый день его мытарств в тылу у немцев. Лучшего места, чтобы укрыться и одновременно рассмотреть все вокруг, нельзя было и придумать. Он выбрал сухой взгорок, поросший густой травой, и прилег на берегу этого зеленого водоема.

Страх и волнения пережитой ночи стали постепенно отходить, а когда впереди из-за камышей и широких плесов вырвалось солнце, и он увидел километрах в четырех-пяти от себя светлые хатки деревни и серебряную петлю речки, которая тянулась к этому водоему, на него пахнуло чем-то родным из его далекой Ивановки. Речка похожа на их Безымянку. Он поднялся на колени, подставляя лицо солнцу и оглядываясь.

— Да это же все наша земля, — прошептал он. — «Наша, похожая на Курскую. Наша! Наша!» — бились в нем слова. А в той деревне наши люди. Чего ему страшиться? Он у себя дома. Пусть страшатся те, кто сюда незвано пришел.

Иван успокаивал себя, и напряжение прошедшей ночи и этого, наступившего утра начало проходить, словно спали путы, и он, свободно растянувшись на траве, стал дремать и скоро уснул.

Однако сон его был чуток, и, когда с озера донесся вкрадчивый всплеск воды, он мгновенно открыл глаза и готов был вскочить с земли. Метрах в двухстах по плесу вдоль берега плыла лодка. На ее корме сидел человек и осторожно загребал веслом. Иванов затаился. Лодка шла в его сторону, и скоро в лодочнике он рассмотрел старика с черным, словно обуглившимся лицом. Старик сидел спиной к солнцу, которое уже поднялось над горизонтом и било прямо в глаза Иванову, но он все же рассмотрел странное, почти негритянское лицо старика.

Когда лодка поравнялась с ним, Иванов окликнул старика. Тот замер с поднятым над водою веслом. Иван высунул голову из осоки и повторил:

— Отец, отец, погоди немного…

Старик молча предостерегающе шатнул веслом, подавая знак Иванову не подниматься, и повернул лодку к берегу. Когда старик сошел на берег, Иван разглядел его странное лицо. Оно почти сплошь заросло густой смолянисто-черной щетиной, и оставались открытыми только лоб, нос и глаза. Старик походил на кавказца, но заговорил он по-украински.

— Ты що, от своих отстав? — Иванов не понял вопроса, и старик добавил: — Ваши булы тут. Двое заходылы в хату, а пятеро ждалы…

— А кто они? — проговорил Иванов.

— Та хто ж? Красноармейцы наши. Тут их по лису столько блукало, мисяц назад… А хто ж ты? — Старик вдруг, будто сейчас заметив комбинезон Иванова, настороженно вздрогнул и тревожно огляделся вокруг. — Ты що, нэ з нымы був?

— Нет, отец, я сам по себе. А как мне найти их?

— А ты не германец? Шо-то у тебе форма не такая…

— Нет, отец, — улыбнулся Иванов, — не германец. Я курский.

— По обличью вроди бы наш, — согласился старик, но тревога в его смолянисто-черных глазах не гасла, — а форма чудна.

— Не бойся, папаша, я свой. В Красной Армии есть и такая форма… Только мы ее носим вон там. — И Иванов поднял глаза к небу.

— А-а-а, — протянул старик, но видно было, что он все еще не доверяет ему.

И все же Иванов разговорил старика, и тот ему не только рассказал, где надо искать окруженцев, которые наведывались в его хату сегодняшней ночью, но и сообщил, что творится в их селе и округе, и отдал свой узелок с харчами, который ему снарядила жена на сенокос.

К вечеру Иванов разыскал группу окруженцев, но не в том месте, где ему указал старик, а в балке, по которой он прошел ночью. Он знал, что на день безопаснее всего можно было укрыться здесь, и, когда солнце стало клониться к закату, пошел туда, и его окликнули. Иванов понимал, что у него нет надежды встретить в этой группе кого-то из своего экипажа, и все же он надеялся. А вдруг? Он же вышел на этих окруженцев.

— Нет, — выслушав рассказ Иванова, сказал старший в группе артиллерийский капитан Суров, — тебе, летун, страшно повезло. Повезло, что ты не поломал кости, когда падал, и повезло, что ты попал к нам. Мы ведь за тобою с утра наблюдаем, с тех пор, как ты прошел мимо нас по балке и вышел к плавням.

В том, что ему повезло, Иванов убедился в ту же ночь, когда их группа в восемь человек (он стал восьмым) прошла по намеченному Суровым маршруту почти тридцать километров. От капитана он узнал, что тот за год войны (а к рассвету истекал ровно год, начинался день 22 июня 1942 года) уже дважды выходил из окружения, и Суров не сомневался, что они выйдут и на этот раз.

— Первый раз, — шептал на ухо Иванову капитан, — я выходил три месяца. От самого Белостока и почти до Днепра. Второй — зимой под Руссой попал и тоже вышел. Сейчас под Харьковом… Второй месяц по оврагам и перелескам на животах ползаем и все равно выйдем. — Он надолго замолчал. А когда успокоился, то уже в полный голос, так, чтобы его слышали и другие, добавил: — Выйдем, я тебе обещаю. Только себя и других вот так надо держать. — И Суров поднес к лицу Иванова свой крепко сжатый кулак. — Железная дисциплина и строжайший порядок в отряде. Лишь это нас спасет.

В отряде Сурова все было именно так, как говорил капитан. Шли только ночью по намеченным и разведанным у местного населения маршрутам. Здесь пригодились и карта Ивана, которая оказалась в его планшете, и его штурманские знания. Да Суров и сам, кадровый офицер, прослуживший почти десять лет в армии, отлично ориентировался на местности в любое время суток. Ночью выставляли посты, с местным населением без крайней нужды не вступали в контакт, а когда это было необходимо, в деревни ходили только по одному или вдвоем