Шрифт:
Закладка:
— Отсюда, с передовой, у нашего брата две дороги. Первая — в Наркомздрав, вторая — в Наркомзем.
Невесело шутили фронтовики, но так оно и было на самом деле…
Вот он и опять вышел на то время, когда война надвое переломила его жизнь и ее уже нельзя было ни слепить, ни склеить всеми сорока годами, которые были после. Сколько он ни приглядывался, но у многих фронтовиков она была такою же перерубленной, с отлетевшими далеко друг от друга половинами, неравными не только по годам, но и по сути. В войну оборвался и ушел целый мир, а на его месте появился новый, который так и не удалось до конца понять и разгадать Ивану Ивановичу.
Ему всегда казалось, что война забрала самые лучшие умы и характеры, да, именно характеры, потому что ум без настоящего характера только половина человека. Там, на войне, остались лучшие люди… Сколько бы они сделали, а главное, каким бы примером они были для тех, кто шел им вослед. А его война не кончилась в сорок пятом. Она шла и там, на Севере…
13
Да, вышли его мысли на то тяжелое время… А начиналось оно для него, как и для многих, неожиданно, в жаркий воскресный день 22 июня…
С группой курсантов Иванов записался накануне вечером в армейский тир пострелять из личного оружия, пистолета «ТТ». Стрелял удачно, настроение было хорошее. Возвращались со стрельбы, и хорошее настроение подогрела еще и песня, которую курсанты затянули перед самым училищем.
И вдруг все сразу оборвалось. Из громкоговорителя они услышали тревожный голос:
«…Немецко-фашистские войска атаковали наши границы… от Баренцева до Черного моря…»
Громкоговоритель висел на столбе во дворе училища, и здесь уже были почти все курсанты и преподаватели. Лица напряженные, тревожные, но ни у кого ни растерянности, ни испуга.
Сразу после речи Молотова начался митинг. Его открыл комиссар училища, старший батальонный комиссар. Он говорил, что Красная Армия уже нанесла сокрушительный удар по фашистам и, видно, сейчас идут бои на территории противника.
— Враг будет сокрушен всей мощью нашего грозного оружия, — закончил он свою речь.
За ним говорил комбриг, начальник училища Федоров. Он тоже сказал о скором и сокрушительном разгроме немецких фашистов, о том, что первый и священный долг курсантов — учиться только на «хорошо» и «отлично».
— Вам надо в совершенстве осваивать военную технику, быть образцом в боевой и политической подготовке, а врага, напавшего на нашу Родину, есть кому сокрушить.
Когда он это сказал, многие курсанты переглянулись и подумали, видно, то же самое, что и Иванов: неужели им так и не придется принять участие в разгроме фашистов?
Митинг окончился, строй распушен, но люди не расходились, а сразу стали возникать группы курсантов с командиром или политруком в центре. Куда ни подходил Иванов, везде шли одни и те же разговоры: сколько с четырех часов утра уже прошли наши войска вражеской территории? Гадали, сколько могла пройти пехота, сколько танки, а уж авиация, конечно, наносит ответные удары по городам Германии…
Говорили возбужденно, запальчиво, перебивая друг друга. Никому в голову не приходила страшная мысль, какую трагедию переживают в эти часы наши люди в приграничной полосе, протянувшейся на четыре тысячи километров.
Пожалуй, лишь майор Лукашев не разделял общего восторженного возбуждения и молчал. Иванов помнит только единственную его фразу, которую он произнес тогда, когда все гадали, сколько прошли наши войска по вражеской территории. А может, это было уже на следующий день, когда с еще большим упорством и запалом продолжалась их учеба в классах и полеты на аэродроме.
Лукашев сказал: «С немцами шутить нельзя, я их видел в деле».
Тогда же курсанты в открытую заговорили, каким было то правительственное задание, за которое Лукашев получил орден Ленина. Он воевал в Испании.
Иванов помнит свое неразрешимое недоумение и свою обиду: почему нельзя было говорить, что наши герои-добровольцы, такие, как Лукашев, воевали с фашистами в Испании? Гитлер и Муссолини посылали туда свои отборные части, а наши летчики были там на положении нелегалов, брали себе имена и фамилии иностранцев… Лукашев и многие другие, кто побывал в боях, столько знали о войне, о немецких, итальянских и других фашистах и ничего не могли рассказать своим товарищам и подчиненным.
Они глубоко прятали свои знания войны и боевой опыт, и можно было лишь догадываться, какую боль это им доставляло. К тому же, когда они намекали, что не все так просто, на них смотрели с удивлением.
Иван Иванович и запомнил ту фразу Лукашева о силе фашистов только потому, что и для него она прозвучала чуть ли не как пораженческая. Курсанты тогда долго обсуждали «странное поведение» своего комэска и не находили объяснения не то чтобы его испугу, хотя он и был у Лукашева в тот день, а его явному, как они тогда думали, завышению сил фашистов. Извиняло Лукашева в глазах курсантов только одно — он первый среди командиров училища подал рапорт отправить его, как боевого летчика, на фронт.
Вот так вспоминался Иванову сейчас тот первый день войны, и из него теперь ничего нельзя было выбросить: ни наивности и заблуждения их, молодых, ни боли и просчетов старших.
А майору Лукашеву тогда пришлось писать еще не один рапорт, пока командование разрешило ему отправиться на фронт.
Это произошло в ноябре сорок первого. По слухам, он улетел командовать полком под Москву. С тех пор Иванов не знал о его судьбе.
Всю войну, как только Иванову доводилось встретиться с летчиками, он спрашивал о майоре Лукашеве, герое Испании. Спрашивал, когда сам попал на фронт.
Иванов помнил этого человека, и было несколько случаев, когда, казалось, он нападал на его след.
Спрашивал, когда попал в плен, был в партизанах. Ему рассказывали о Лукашевых, летчиках, танкистах, пехотинцах и даже моряках, сам он встречал несколько раз и солдат и командиров с этой фамилией, но все они были не тем Лукашевым, которого он знал и искал.
Неудачи этих поисков заставляли Ивана Ивановича с горечью думать, что Лукашев, вероятнее всего, погиб. Ведь он почти не встречал летчиков, начавших воевать в сорок первом. Почти все они погибли
