Впрочем, хороших мест в этом доме не было.

Тем не менее ее считали везучей. Еще бы. Такой большой и красивый дом. То, что он нехороший, похоже, нисколько не волновало тех, кто называл ее счастливицей. Эти люди здесь не жили.

Спроси ее кто-нибудь – хотя никому это в голову не приходило, – что не так с домом, она не смогла бы объяснить. Ни трещин, ни паутины, ни стенающих призраков. Все дело в высоких потолках, вычурной лепнине, в комнатах, расположенных чуть под углом друг к другу – это становилось заметно, если идти по коридору. Старый дом частично разрушили, а затем перестроили, и старому дому это будто бы не понравилось. Ему будто бы все еще было больно. Конечно, это глупые детские фантазии, но, лежа по ночам в постели, она воображала, что так и есть.

Еще до рождения Бет ее отец прорубил в гостиной окна во всю стену, выходящую на лужайку, а затем повесил шторы от пола до потолка, полностью их закрывавшие, как будто обнаружил, что не может заставить себя смотреть в эти окна. Бет никогда не спрашивала о причине, потому что сама тоже не любила в них смотреть. Заглядывая за шторы во время дождя – дождь шел почти всегда, – она видела, как вода стекает по стеклу, превращаясь под ветром в узоры, напоминающие ладони и пальцы. Лужайка за домом была пуста, словно в мире больше не осталось людей, а темно-серый океан вдали выглядел сердитым. Когда она смотрела в окно, ей казалось, что дом – это корабль, плывущий за край земли.

Диван в гостиной, приземистый, квадратный, совсем не сочетался с резным камином, которому на вид было не меньше ста лет. Ни одна из картин – современное буйство красок на холсте, очень дорогое и предположительно что-то выражающее, – не выглядела уместно. Дом перестраивал отец, внутренним убранством занималась мать. Одно с другим не сочеталось, как и все в их браке. И все это казалось Бет чужим, начиная с ее такой угрюмой детской спальни. В доме не было места для игр, а в саду – для беготни. Но и это казалось Бет нормальным.

Из окна ее спальни на втором этаже виднелись деревья на краю лужайки и крыши соседних домов по обе стороны от особняка. Ощущение, что ты тонешь, наверху ослабевало, ее комната принадлежала только ей. Ей не с кем было разговаривать, кроме кукол, и она не осознавала своего одиночества – ничего другого она не знала. Пока однажды не увидела следы.

Это случилось ранним утром, незадолго до Дня благодарения. Бет проснулась рано: возможно, от какого-то звука, необычного для тихого дома. Небо за окном было бледно-серым, дождь наконец перестал. Выбравшись из кровати, Бет подошла к окну.

Лужайка серебрилась от росы. По мокрой траве тянулась цепочка следов.

Это были отпечатки детских ног – может, чуть больше, чем ее. Босых ног. Ребенок ненамного старше вышел на лужайку с левой стороны, приблизился к окнам гостиной и прошел вдоль них, словно хотел заглянуть внутрь. Потом, как будто разочаровавшись при виде задернутых штор, повернул назад. Цепочка следов описывала полукруг и заканчивалась в том же месте, где началась.

Бет молча смотрела на следы, поджав на ковре пальцы босых ног. Роса в это время года ледяная. По ней так холодно ходить босиком. У соседей с обеих сторон детей не было. Откуда тут взялся ребенок?

Она вышла из комнаты и спустилась на первый этаж, неслышно передвигаясь по дому, погруженному в молчание. Отец вечером уехал, но мать была здесь. Страдая по ночам бессонницей, она спала потом до одиннадцати или даже до двенадцати дня. Слуг в доме не было. Бет – бело-розовая ночная рубашка, разметавшиеся по спине волосы – прошла сквозь полумрак гостиной к большим окнам.

Отодвинула края тяжелых штор. Следы были на месте, прямо под окнами. На уровне глаз виднелась надпись, словно ребенок подышал на стекло и потом водил пальцем по запотевшему окну:

Я здесь

Бет не сразу сообразила: для того чтобы слова можно было прочесть из дома, та, что снаружи, должна была написать их зеркально. Что она и сделала – безупречно.

Бет не могла объяснить, как она поняла, что ребенок – девочка. Просто поняла.

На шее Бет пульсировала жилка. Дом стоял темный и безмолвный, мать спала. Никого, с кем можно было бы поговорить, – и еще несколько часов не будет. Только Бет и ее куклы.

Она наклонилась вперед и подышала на стекло, пока оно не запотело. А потом написала, тщательно выводя буквы задом наперед:

Входи

Глава 27

Декабрь 1960

БЕТ

Для остальных детей в школьном автобусе Рождество было волнующим событием. Оно сулило подарки, сладости, а главное, каникулы. Был последний учебный день, и они ехали домой.

Бет сидела одна, смотрела в окно и слушала радостные крики и смех других детей. Она замерзла, несмотря на пальто из толстой шерсти, дорогие ботинки, тонкий шерстяной шарф и варежки в тон. Волна сырого холода поднималась от ног и пронизывала все тело. Пальцы онемели.

Снега на улице не было, но повсюду чувствовалось приближение Рождества. В центре города ярко сияли витрины магазинов, школу украсили детскими рисунками. В январе они будут падать со стен, и их раздадут детям, чтобы те отнесли их домой. Бет выбросит свой рисунок в мусорную корзину. Но сегодня, в последний учебный день перед Рождеством, даже пронизывающий холод приносил радость.

Начинало темнеть; облака приглушали неяркий свет, который давало солнце, прежде чем скрыться за горизонтом. Красные, зеленые и синие рождественские гирлянды на домах в их районе словно подмигивали проезжающему мимо автобусу. Бет молча сидела и смотрела в окно. Никто из детей с ней не заговаривал, и ее это устраивало. В начале учебного года две девочки постарше стали дразнить ее, называя «богатенькой» – глупое прозвище, поскольку бедных в их школе не было. Но девочки продолжали изводить Бет, и в итоге все кончилось дракой и расквашенным носом. В школу вызвали мать, которая приехала через час с лишним и забрала ее домой. Пахло от матери «дневной порцией», как выражалась она сама. Встав во дворе, она принялась крыть нецензурными словами и учителей, и директора, и девочек. После этого к Бет не приставали. Но и дружить с ней никто не хотел.

Сегодня на доме не было рождественских гирлянд, но