Шрифт:
Закладка:
Неужели уйдем?…
Горят на ветру, как в адовой топке, лица. Плывет волнами дорога, плывут, как музыка, небо и степь. А ты бежишь, идешь и ползешь, и у тебя, как у Лекса, в глазах вода.
Мы ползем по степи, едва разгибая колени. Не отрезал в селе десант, и до сих пор не падают на голову мины. И льется под ногами дорога, и рядом с тобой качается на длинных ногах пленный военный. Уже не отобьют его по дороге с вон…, А там, далеко впереди, лежит, одубев в бурьяне, молодой пулеметчик Снейк, спешит от дамбы и падает в яму старый Орда, не спеша настраивает свою «скрипку» утесник Архан, да впопыхах не может поставить «улитку» всегда суетящийся Синий.
Не в силах бежать арьергард.
– Да ну вас. – кашляет сухим горлом Ива.
– Лучше умереть от пули, чем от одышки, – шагает Тихий с шапкой в руке.
Во дворе «Комсомольца Донбасса», как елку после зимы, раздевают украинского пленного: рация, бушлат, кофта, бронежилет, ватные штаны, теплые сапоги, шерстяные носки, триста гривен, нож, документы… Столько барахла, что в одни руки не унести. Всё снял, оставил только исподнее да обручальное на пальце кольцо.
– Ты как бежал, блин? – стоит рядом и всё считает, считает одежки Ива.
Чуть запоздав, несется от своего АГС Синий.
– Ну что, мразь укропская! Не будешь больше людей стрелять! – заносит он руку, чтобы ударить в лицо.
– Синий, назад! – встает между нами Арчи. – Ногу сейчас прострелю!
Непонятно, куда бережет он укропа.
Автомат на весу, прикуривает рядом Орда, ждет, когда разуется пленный. И вот тот стоит раздетый, с опущенным книзу лицом, бледный, босой, на брошенных наземь желтых портянках. Стоит, буд-то на пьедестале, на насыпи у забора, один среди своры волков, что веселы перед тем, как его разорвать. Стоит и качается на рыхлых ногах, и нет слов и слез просить о пощаде.
– Да не трясись ты, осыплешься.
Ровно и медленно подводит Орда к его голове ствол. И вот замирает уже перед выстрелом.
– В расход его. – тихо и страшно звучит из толпы приговор.
Стоит на своем пьедестале, как на костре инквизиции, пленный солдат. А на уровне живота застыли перед ним с полуприподнятыми стволами враги. Застыли и смотрят, как от страха или от холода на дворе дергается в судороге у солдата нога. И он тоже смотрит на ногу, а в голове только одно – несутся последние кадры кино: его шахта, лестница, пост, телефон в руках, где на связи жена, и тот момент, когда идет к нему малорослик, что-то говорит на ходу, улыбается и поднимает в последний момент автомат…
«Проглядел!!! Проглядел!..»
Вот он поднимает лицо и молча смотрит на ствол, откуда сейчас полетит к нему пуля.
– А чтоб не дурил, – значительно кивает головою Орда.
– Да мне еще пожить хочется. – говорит, как камень глотает, укроп.
А сам еще ждет: «Где же свои?! Еще, может, успеют спасти…»
Долго тишком, да вот в руках Орды заговорила украинская рация:
– Серго! Серго! Ти де? Шо-то я тебе не бачу…
– Вот и твои. Очухались, – опускает Орда автомат. И в рацию: – Где, где он. В Москве! Иди на хрен, хохлятина!
Через два часа расшевелились укропы, Замельтешила в селе их техника, и, стволами в поле, вылезли из-за хат рыжие БТРы и БМП. Мы привыкли к пустоте их мышления и к особой «свидомой упоротости», а потому не удивились сейчас.
В руках Орды трофейная рация, откуда несутся только угрозы да грозы:
– Выходите с поднятыми руками! Иначе будем расстреливать! – орут сумасшедшие.
– Мы руки подняли. Приходите, берите, – сидит на бревне, курит Орда.
– Украли у нас человека! Верните обратно заложника! – бесятся там.
– Я думал, что пленный. По законам войны, – знает за правду старый афганец.
– Вы террористы! С вами нельзя по закону! – повторяют зомбированные. – Мы раскатаем вас танками! Мы пришлем на вас КамАЗ пехоты!..
– Еще тридцать пленных, – считает им вслух Орда.
– Мы вас в Донецке повесим! – старая заезженная страшилка.
– А мы вас в Киеве, – верит в то, что обещает, Орда.
И всё на истерике, и не понять, для кого они дают этот концерт. Полчаса говорят, а ничего не сказали.
– Прозевали бойца. Будьте мужиками, признайтесь.
Надоело болтать, и командир выключает рацию.
– Шайка ворюг… – успевает долететь из-за поля.
На бревне, нога на ногу, засыпает гранатомет – чик.
– Пришлют на нас КамАЗ пехоты. На один раз мне этот КамАЗ, – плечом подпирает он щеку.
Переругивается с укропами на шахте Орда… А мы сидим у края степи, на дамбе ставка, у синей остывшей воды, у старых окопов стрелковцев, где – режь ноги, хирург! – не протолкнуться от мин. И хороша осень на Украине, и хорошо сидеть здесь, в ворохах дубовой листвы, у желтых уснувших окопов, у вечно текущей воды. И уже не хочется ни с кем воевать…
Такое счастье, как Новороссия, бывает только однажды.
Волынский романс
Серго сидит в кабинете Севера, уже без веревок и без наручников. Высокий и белобрысый, в свитере вместо кителя, с манерами колхозника – весь деревенский, будто вчера сняли с сохи. У него красное обветренное лицо и красные же глаза – то ли от недосыпа, то ли от перепоя.
– Ты вспоминай, Сережа, вспоминай лучше. Мы завтра туда пойдем, и, гляди, если соврал, на шашлык пустим, – крутит в зубах сигарету Орда.
– Та я всё, шо знал, рассказал. А остальное не бачу, – осторожно и аккуратно, пока разрешают, курит укроп.
Серго за пару часов разболтал всю свою жизнь. С мокрых пеленок до пьянок в батальоне «Волынь». История унылая, как век мудреца.
– … А до Майдана этого работал сантехником. Работал на шабаш в основном. Потом батальон у нас сделали – тербат охраны «Волынь», всех звать туда стали. Мы с женой еще посоветовались – зарплата все же стабильная. Ну, я и пошел добровольцем. Семью прокормить. Дети у меня малые, ради них жить хочется. Я и в плен меня брали, не думал о сопротивлении.
Сюда не рвался, хотите верьте, хотите нет. Но и сбежать тоже не мог. Мы летом, когда узнали, что на АТО едем, весь батальон забунтовал. Гробы-то
