Шрифт:
Закладка:
– Мне нужно еще раз к нему, – оборачиваюсь я на казарму.
Потому что я знаю: не договорил на приеме у Севера пленный укроп. И то, что он скажет, можно услышать лишь мне.
В подвале, за хвостатыми минами, комната с батареями, где на большой деревянной лавке сидит с сигаретой Серго. Не связанный, без наручников, рядом на табурете иконки, снова на шее крестик, на полу кружка с водой.
В коридоре пост – интеллигент Стоматолог. Нога на ногу, автомат на колене, из дверей общается с пленным:
– Вот я бы тебя убил в бою. Но у тебя сейчас нет оружия, а у меня есть. И тебя здесь пальцем за все время никто не тронул. Потому что мы не равны. Нянчи дома детей. Пока я здесь, тебя не тронут. – И улыбается белыми зубами в черной бороде. – Но через час я меняюсь. Извини.
Стоматолог здесь лишь десять лет, и он, азербайджанец, не прочувствовал четверть века, прожитого с «украинцами».
Через час приходит другой – дончанин Белый, у которого в копилке та самая четверть века. Прошел Аэропорт, прошел Саур-Могилу, Иловайск и другие кошмары. Где-то в республике семья. Ходит по коридору, не может спокойно сесть. Ходит и молчит.
Наконец встает в проеме дверей – злой, с красной шеей, где дергается кадык.
– Никогда не был здесь?
– Никогда, – не движется на лавке Серго.
– А сейчас на черта приполз, гад? – зная, что не будет ответа, смотрит на него Белый. – Зачем ты сюда? Ты меня на своей Волыни видал? Пришли, людей убиваете. Детей убиваете! Как вы, гады, города наши бомбите! И всё врете, погань, по поганым своим телевизорам, что мы тут сами себя бомбим! Знаешь, о чем я сейчас жалею? – становится он вдруг спокойным и оттого страшным. – Что убить тебя не могу.
Этот сидит, как камень, как повесть настрочена – «Вий»: колени врозь, воткнув в пол глаза, поднимешь – убьют.
– Шо вы с ним медлите? Вывели на двор да шлепнули сразу. Желающих – полказармы, – отворачивается от меня Белый.
Ушел он и больше не возвращается. Сидит в конце коридора, справляется с нервами.
А у этого кипит голова: пока баба с печи летит, семь дум передумает.
– На родине вдруг посадят теперь…
– За что?
– Не знаю. За предательство, может быть.
– А семье за это что будет?
– Не знаю. Не знаю. – трет он ладонью лицо.
– Ты почему не стрелял там, на шахте?
– Не знаю, теперь уже не знаю… Думал, какая-то особая разведка.
– Просмотрел?
– Да, просмотрел. Я не помню. Я письмо жене не дописал.
– Номер помнишь ее?
– Да.
– Диктуй мне. И никому про это. Детям по сколько?
– Одному четыре года, другому четыре месяца.
– Пацаны?
– Да, оба мальчика.
– Куда пойдешь после войны, если выживешь?
– В армию не пойду.
– Страшно тебе, Серго?
– Да, страшно.
– Детей хочешь увидеть, как вырастут?
– Да, хочу.
– Серго, мы все здесь за детей. Понимаешь меня, Серго?
– Да, тебя понимаю.
– И нам не платят по три тысячи гривен в месяц. Мы здесь бесплатно, Серго. Кто месяц и два, а кто по полгода бесплатно. Потому что за детей. Веришь мне?
– Да, я верю.
– Мы в плен тебя взяли, я тоже там был.
– Я не запомнил. Никого не запомнил.
– Я знаю, поэтому говорю. Тебя обменяют. Не убьют. Запомни.
– Спасибо.
– Прощай, Серго.
– Спасибо…
В отряде сухой закон, но Север отпустил литр спирта – поить за фортуну орлов.
– Дикой, разливай, – ходит Орда меж двух столов в кабинете разведки.
– У меня рука дрогнет, вы мне рожу набьете, – всегда «на дурочке» (легче жить), руки в боки Дикой.
– Чего собрались-то? – опоздал кто-то с поста.
– Какой-то укроп свободу свою потерял, – смеются за кружками.
Да вот тоска: литр спирта – на полтора десятка бойцов. И (дело к ночи) расходится на своих двоих, не качнувшись, разведка. Носы красные, а лица синие – порохом жженые, морозами луженые.
* * *
В конце декабря я уезжал из Донбасса домой. Уже на границе достал телефон, набрал номер Евы – жены Серго.
– Да по-русски говори, Ева! Я мову не понимаю. Я россиянин.
– Я поняла вас.
– Где он сейчас у тебя?
– Не знаю. Мне сообщили, в полон забрали его.
– Да, в плену он. В Донецке. Я видел его месяц назад. Я в плен его брал. Он жив у тебя. Его должны обменять. Жди, что обменяют.
– Я жду. Мы все тут переживаем… Когда обменяют?
– Я не знаю. Не знаю, правда.
– Он здоров хоть?
– Да, был в порядке. Я обещал ему, что позвоню тебе, расскажу. Всё, я позвонил. Жди его. Его обменяют. И сюда не звони. На этот номер уже не звони. Прощай, Ева.
– Прощайте.
За нашей границей я разломил пополам и выбросил сим-карту украинского «Лайфа». Потому что уезжал из Донецка уже навсегда. Потому что такое счастье, как Новороссия, бывает только однажды. Вернулся в Россию – и потерял его навсегда.
* * *
В феврале следующего года Серго обменяли на наших военнопленных. Лишь здесь он сыграл свою главную роль. Он так ничего и не принес нам, этот язык. Не потому, что что-то скрывал, а потому, что ему действительно нечего было дать. Чем стал в его судьбе батальон «Волынь»? Недолгим роман – сом, где одна только водка, перловка с червями да с гнилыми сухарями, да вши, что заводило их Минобороны в добытом волонтерами белье.
И горько и больно для солдата закончился этот романс.
– …Куда пойдешь после войны, если выживешь?
– В армию не пойду.
– Страшно, тебе, Серго?
– Да, страшно.
– Детей хочешь увидеть, как вырастут?
– Да, хочу.
Начало конца
Уходит длинная осень четырнадцатого года.
Уходит из старой нищей страны, где на пепелище прошлых миров, меж старыми дряхлыми городами – не удержать – разгулялась беда. Где валит с каменных ног водоворот перемен.
Была Русская весна четырнадцатого года, и через границу сватался Донбасс к ангелам. Да отвернулись ангелы от людей маленьких да сереньких. И началось Русское лето, когда ползли в Донбасс свататься черти. Но встали из людей маленьких колоссы и титаны, и с медью в черепах споткнулись в вышиванках рогули.
Да вот раскидала всех Русская осень… Нет сил
