ефрейтор забрал у Чертилы толстую школьную тетрадь в клеточку, которую сначала принимал за блокнот. Первые страницы были заполнены чертежами и формулами, видимо из прошлой жизни бойца. Вова в них ничего не понял. Еще одну часть тетради занимали карандашные зарисовки: мрачные коридоры, лестничные площадки, серые, безликие толпы на распределителях. Все-таки рядовому нравилось не только чертить – рисовал он простенько, но набитой рукой.

На последних страницах рисунки сменились беспорядочным набором цифр, символов и геометрических фигур. Ромбы, круги и треугольники смешивались с непонятными знаками, наслаивались друг на друга, зачеркивались и перерисовывались, пока на странице почти не оставалось просвета. Все линии жирные до блеска, в налипших крошках грифеля. Бумага от нажима местами шла катышками, царапинами, местами прорывалась…

Чертила поначалу отмалчивался, а Вова не любил спрашивать дважды. Профилактический тычок в печень не раз помогал ему развязывать языки.

Чертила пытался рисовать то, что видел на экранах в процедурной, говорил, мол, ему очень важно понять. Вова даже не сообразил, как ему ответить. Все знали, это невозможно. Когда лежишь там, перед экраном, тебе кажется, что понимаешь увиденное, что каждая деталь имеет смысл. Но стоит выйти за порог, и воспоминания об этом растворялись быстрее, чем кругляшок аспирина в воде.

Вова сам не знал, почему не стал об этом докладывать. Но тетрадь забрал и пару нарядов вне очереди накинул.

…Чертила не появлялся из туалета слишком долго. Вова поднялся, прихватив с тумбочки папиросы, скрипнул от боли.

– Веревку он, что ли, проглотил, – бормотал ефрейтор, подходя к санузлу.

За приоткрытой дверью слышалось гудение труб и шум воды.

Чертила, наклонившись к умывальнику, набирал пригоршни из крана и швырял себе в лицо. Его руки так побелели от холода, что отдавали синевой.

– Умываешься? – спросил Вова.

Рядовой поднял голову, уставился на свое отражение в зеркале. Вода стекала тонкими струйками по его лицу, собиралась тяжелыми каплями на носу и подбородке.

– Х-хочу запомнить его. Хочу запомнить.

– Чего? – не понял Вова.

Чертила продолжал всматриваться в зеркало.

– Мое лицо. Я хочу его запомнить.

Вова покрутил у виска и вставил папиросу в зубы. Сказал:

– Харэ чудить, пацан, меньше пяти часов до подъема. Чтобы, когда я вернусь, ты сопли пузырями во сне надувал.

Чертила дернулся, выпадая из оцепенения, повернулся к ефрейтору.

– Т-так т-точно… – Зубы рядового стучали от холода, в покрасневших глазах застыли то ли слезы, то ли вода.

– Вольно, проваливай, – махнул рукой Вова и прикурил.

Под потолком собирался дым. Вова думал, что салаги совсем слабые пошли, да других не дают. «Запомнить», надо же. Ефрейтор ухмыльнулся. Когда он выйдет на гражданку, то с удовольствием забудет и Корпус, и рожи эти, и этажи. Особенно этажи.

Вова подошел к зеркалу. Было бы тут что помнить: тлеющая папироса во рту, щетина, за которую завтра получит втык от сержанта; растить бороду почему-то позволялось только Рустаму. Привычный взгляд исподлобья – такой, что не захочешь связываться.

Ничего нового.

Только багровеет свежий рубец на предплечье – след от удара шипастым языком. Если бы не комбез, бритвенные наросты слизали бы мясо с кости. Чуть пониже локтя еще один шрам – бледный, почти выцветший. Вова изучал его несколько секунд, пытаясь припомнить, откуда тот взялся. Задрал майку, там еще два: на животе и на боку. Тоже старые, но куда более уродливые, будто из тела вырвали куски мяса, пережевали и залепили раны полученной кашицей, так и оставив заживать.

Вова не помнил, откуда они.

Он вытянул руки перед собой. На пальцах правой татуировка в четыре буквы «ЛКГХ», чуть ниже последней костяшки – маленькая двойка. Вторая рота. Ефрейтор набил татуировку после своей первой тысячи зачисток.

Первой тысячи? Первой?

Сколько он здесь?

– Сука!

Вова со злостью раздавил окурок прямо в умывальнике. Прошелся вдоль кабинок туда-обратно. Достал новую папиросу, покрутил в руке, но курить не стал, заложил за ухо.

«Да какая разница, какая теперь разница»? – крутилось в голове.

Действительно, никакой. Он все еще здесь, все еще жив, никакая срань с этажей его не достанет. А это всё мнительный салабон несет какую-то чушь, размазывает зеленые сопли по своему зеленому, детскому лицу. Надо с ним жестче, нагрузить перед самым отбоем, чтобы отключался, едва коснувшись подушки. Есть время на каракули? В жопу ему запихать эту тетрадку.

А Вове скоро домой, в отпуск. К любимой, к…

Вова замер. Он больше не чувствовал боли, только холод, будто сам засунул голову под ледяную струю из-под крана.

Он ведь помнит ее имя, оно вертится на языке, он даже вот-вот сможет сказать его вслух. У него была фотография. Если бы он ее увидел, то обязательно вспоминал быстрее, только где она?

Волосы черные, как сажа на потолке от струи огнемета. Губы пухлые, глаза… таких глаз нет ни у кого в Гигахруще. Каких?

Вова тяжело дышал, прикусив костяшки. Перебирал в голове детали: цвет глаз, скулы, линия подбородка… Образ рассыпался.

Вова обессиленно зарычал. Он просто устал. Его вымотали этажи и спина. У него жар. Ему нужно выспаться. Ефрейтор был уверен – стоит получить в руки подписанные на отпуск бумаги, и в голове щелкнет, прояснится. Он переключится из Вовчика-ликвидатора во Владимира Ермолаева с гражданки.

Да, нужно идти спать. Может, сначала придушить подушкой засранца с соседней койки. Кто знает, вдруг он неспроста такой. Шпион или, того хуже, сектант. А может, подцепил заразу какую на этажах, не доложил, принес в расположение…

Вова вернулся в кровать. Хохол теперь храпел на всю казарму.

– Чертила, – позвал ефрейтор. – Спишь?

– Никак нет, – честно ответил рядовой спустя короткую паузу.

– Тарасов, или как тебя там?

– Тарасенко. Константин.

Вова шептал, прикрыв глаза.

– Скажи мне, Костя, ты умеешь рисовать людей? – Он помолчал и, облизнув горькие от махры губы, добавил, не дожидаясь ответа: – Если я верну тебе тетрадку, ты сможешь… Если я попробую… по памяти рассказать тебе. Сможешь нарисовать для меня девушку?

***

– Такую боль может вызывать смещение позвонков. Они передавливают нервные окончания… – Врач цокнул языком, рассматривая снимок на свет. Бросил перед собой на стол, стянул с носа квадратные очки. – …Но здесь я ничего не вижу. Надо сделать еще несколько снимков, в других положениях. По-хорошему, я бы назначил тебе освобождение от нагрузок и постельный режим хотя бы на пару семисменок. Но такое назначение, увы, ваше руководство не подпишет.

Вова кивнул. Побарабанил пальцами по ноге.

Врач выдвинул ящик стола, поставил перед ефрейтором две баночки: с обезболом и с мазью.

– А пока вот. Мазать в идеале три раза за смену. Хотя бы не меньше двух, а то эффекта не будет.

– Так может, медсестричку дашь, так сказать мазь втирать?

– Медсестер здесь не положено. – Врач усмехнулся в усы. – Сам знаешь. Могу медбрата дать.

– Старлей, я так загнусь, – сказал Вова серьезно. – Я спать не могу, скоро автомат не смогу поднять. Не помогают мне твои таблетки, который раз к тебе хожу. Может, у тебя что посерьезней найдется? Такое, чтобы