и держать до тех пор, пока лед не растает, пока все не станет, как было. Но делать этого было нельзя ни в коем случае, одно неверное движение — и она сгинет, расточится, растворившись в слепом тумане, оставив ему одну оболочку. Нинева. Ниниан, Вивиан. Белая мгла подкатилась ближе и уперлась в прозрачную стену.

— Я… знаю, — наконец, медленно выговорила дану. — Я… не понимаю, что это значит, — она растерянно провела рукой по лицу. — Я помню, что понимала, — в ее голосе скользнуло неудовольствие.

Хотя бы так. Хотя бы неудовольствие, хотя бы любопытство, хотя бы что-то, на волос, на соломинку, на миллиметр. Вивиан, Вивьен, Вивиана. Мирддин наклонился, заглядывая ей в лицо и пытаясь поймать взгляд.

— Это значит — я хочу, чтобы ты жила. Жила, а не функционировала, понимаешь? Чтобы ты жила, чтобы ты раскрывалась, чтобы ты была счастлива. И я хочу быть с тобой. Чтобы были ты, я и вселенная, взахлеб, в полную силу. — Он поймал ее ладонь и поднес к губам. Тонкие пальцы, холодная кожа, темная прядь у виска, тень от высоких скул, белое горло, неподвижная точка в светлых глазах. — Я помню, как все было. Я могу передать тебе.

Перелить забытое, разделить утраченное, и прошлое опять станет общим. И все станет хорошо, все станет по-прежнему.

Дану высвободилась.

— Ты… считал по-другому, — медленно сказала она.

Мирддин зажмурился:

— Да. Нет. Не так. Это… это человеческое, — торопливо заговорил он. — Люди носят в себе фир болг. Я не могу сделать так, чтобы этого не было. Я не могу изменить, кто я, я могу только постараться выбрать правильно.

Нимуэ отвернулась. По прозрачной стене текли вниз, конденсируясь, капли, оставляя дорожки, отливающие стальным.

— Мы разные, — медленно произнесла она. — Мы принадлежим разным мирам. Я не могу стоять между тобой и твоей смертью, потому что это твое право. Право человека. Но я… я переоценила свои силы. Когда ты выбираешь смерть ради смерти — я не могу с этим быть. Когда ты желаешь, чтобы меня не было… — Дану передернула плечами. Она медленно вывела пальцем на стекле: «Я есть».

— Я понимаю, — тихо сказал Мирддин. Он протянул руку из-за ее плеча и вывел ниже — «Я тоже». — Это твоя жизнь. Она принадлежит тебе. — Он помолчал. — Я не могу сделать так, чтобы разлома внутри меня не существовало. И я не могу пообещать, что опять не попаду… туда. Но я знаю, что я сделаю все, что смогу, чтобы пройти сквозь него и вернуться обратно. Потому что я хочу быть с тобой. Если ты позволишь.

— Зачем?

— Для радости. Для смысла. У нас были радость и смысл, помнишь? Такие, которые нельзя найти по отдельности. Иногда это слишком мало… или слишком много, чтобы выдержать. Но оно того стоит. Я клянусь.

Нимуэ резко обернулась:

— Не клянись! — яростно вскинулась она. — Не смей!

Лицо ее исказилось от гнева, но она смотрела прямо на него, и это была победа. Совсем маленькая, совсем крошечная, но победа.

— Уже поздно, — мягко сказал Мирддин. — Я уже поклялся.

Нимуэ вскинула голову. Ноздри у нее трепетали:

— Мне нечем понимать такие вещи, мне некуда класть их в себя! Я не человек, не была и не буду, и человеческой смерти нет места в моих землях! — Она сделала резкий жест, будто отгоняя что-то и зажмурилась. — Я не могу сделать все, как было. Это невозможно!

Мирддин осторожно взял ее за плечи.

— Но можно попробовать вырастить что-то новое. Вместе. Если ты захочешь.

Нимуэ опустила голову и уперлась лбом ему в грудь. Темные пряди разошлись, открывая тонкую шею. Мирддин провел пальцем по позвонку. Мгновение вздрогнуло и застыло, покачиваясь — одно-единственное мгновение, венчающее пирамиду времени, неподвижное, стремительно несомое вверх, вверх неукротимо вспухающей под ногами волной тысячелетий; тесное и ослепительное, как острие солнечного луча.

Дану не то всхлипнула, не то засмеялась. Стеклянная колба разбилась; время двинулось дальше.

— Это будет просто проклятая прорва работы, — проговорила Нимуэ.

— Да, — сказал Мирддин, прижимая ее к себе. — Но мы постараемся.

[2x11] красная река

Один за другим сменялись дни на макушке лета — одни из тех бесконечно длинных, ясных дней, плотно пригнанных друг к другу, как бусины в ожерелье, в которые никуда не торопишься и все успеваешь. Нимуэ вернулась к построению карты. Она хотела найти место, откуда приходит Дикая Охота. Оно существовало, но Нимуэ никак не могла понять, как к нему подобраться, а им следовало решить этот вопрос до ноября в Срединных землях. Она подумывала, не воспользоваться ли Грозовой Башней еще раз — но рисковать как-то не хотелось. Цена использования Башни опять могла оказаться слишком высокой — и, что самое неприятное, непредсказуемой. Кроме того, путь в Пустошах и Аннуине все равно каждому приходится прокладывать самостоятельно. Это была, конечно, задача.

Мирддин жил на озере; его присутствие Нимуэ не тяготило. Он успешно встроился в экосистему — при желании он умел не продавливать мир под себя. Сейчас его почти не было слышно. Какие-то моменты казались ей неуютными — например, как он сидит в серой пустой комнате, оставив только узкую вертикальную щель вместо окна, и, скрестив щиколотки, сидит и сверлит взглядом единственный росток папоротника, принесенный из леса — было непонятно, что с этим делать. Но никаких негативных последствий для биосферы не возникало, и Нимуэ решила разбираться с проблемами по мере их поступления. В конце концов, пока Мирддин действовал в своих границах, он был в своем праве.

Каждый день Нимуэ находила горсть ягод в земляничном листе на окне, мелкий речной жемчуг в перламутровой раковине на берегу, сложную арку над ручьем — из камней со дна, будто склеенных, но удерживаемых на месте только за счет баланса и гравитации — странные, необязательные мелочи, обозначавшие присутствие. Сам Мирддин появлялся вечером, в одно и то же время. Иногда они молчали, иногда разговаривали. Ему часто удавалось заставить ее улыбнуться, и он всегда уходил раньше, чем она успевала от него устать. У него было очень хорошее чувство времени.

Нимуэ выделила для Мирддина отдельную полосу в сознании и старалась концентрировать на нем внимание, когда он присутствовал рядом. Не всегда получалось, часто внимание начинало соскальзывать — особенно когда он пытался говорить о прошлом. Нимуэ помнила факты и события, но они не вызывали в ней сопереживания. Иногда она задавалась вопросом, зачем вообще в этом участвует. Но сам эксперимент казался ей интересным. Можно ли научить себя радоваться? Можно ли восстановить утраченное понимание? И можно ли создать возможность взаимодействовать так, чтобы не сталкиваться с проблемой переизбытка информации? У Нимуэ не было ответов на эти вопросы. Временами это ее пугало. Цена ошибки выходила слишком высокой. Но она поставила себе цель и решила ее держаться. Она помнила, что ей нравилось взаимодействовать с ним напрямую. Антропоморфная форма позволяла эмулировать такой контакт лишь отчасти.

Однажды она нашла на пороге маленькую фарфоровую чашу — белую, прочерченную золотыми жилками, как кленовый лист. Нимуэ поднесла ее к глазам и поняла, что это не рисунок — это трещины, залитые лаком. Чаша была разбита и сложена заново.

Нимуэ вернулась в дом. Посреди зала плавала трехмерная проекция, отбрасывая на белые стены разноцветные блики. Нимуэ прошла сквозь нее и остановилась у полки, выбирая нужное место. От раскрытого окна раздался шум и хлопанье крыльев. Она повернула голову — о подоконник клацнул когтями сокол с белой грудью и темными крыльями. Нимуэ отвернулась к шкафу, улыбаясь против воли. Дербников такой расцветки здесь не водилось. Это было очень похоже на Мирддина — он выделялся, даже когда старался не выделяться, и чем сильнее старался, тем хуже получалось. Нимуэ поняла, что на нее смотрят человеческими глазами, и обернулась. На подоконнике, скрестив ноги и подперев голову кулаком, сидел Мирддин — босой и взъерошенный. Он спрыгнул с окна и оказался рядом — не касаясь ее, но так близко, что Нимуэ ощутила жар, который от него исходит.

— Был такой император, который разбил любимую чашу. Тогда он послал за мастерами, и они заполнили трещины золотым лаком. Видишь? Она не стала такой же, как раньше. Но теперь у нее есть история. И поэтому она еще драгоценней, чем